УБЕЙ МЕНЯ НЕЖНО…
Из новостей BBS:
«Огромной силы достигла очередная волна терроризма, захлестнувшая Россию и страны, прилегающие к ней в районе Кавказских гор… Невидимая война, которая продолжается уже около десяти лет, обрела новый размах… Взрывы гремят повсюду, погребая под собой десятки и сотни жертв… Однако люди надеются… Складывается впечатление, что сопротивление международному терроризму вышло на какой-то новый качественный уровень… Наконец-то подразделения спецчастей русских начали одерживать победы… Успехи, пока еще небольшие и малозаметные на фоне многих смертей, тем не менее имеют место…
…Продолжаются споры по поводу введения в России смертной казни за терроризм и пособничество в нем… Возмущение мировой общественности вызывает не сам факт насилия, а краткость и предвзятость следствия и суда… Люди попадают под так называемую «расстрельную статью» с явными нарушениями прав человека… И по каким-то причинам уже почти пять с половиной лет никто из международных наблюдателей не в состоянии организовать себе посещение подобного жестокого мероприятия…»
Полковник закрыл газету, полученную этим утром из Америки. Он аккуратно сложил ее, проводя аккуратными ногтями по сгибам, стараясь не нарушить геометрии и превращая большой газетный лист в маленький прямоугольник. Губы его шевелились сами собой; когда газета была уже почти сложена, он внезапно рванул ее, превращая в мятые бумажные клочья.
— Суки!.. — только и смог он произнести в ответ на прочитанное. Потом протянул руку к телефону, набрал какой-то короткий номер и сухо бросил в трубку:
— Следующего — через полчаса. Буду сам лично.
* * * * *
Стены качались, словно картонные…
Мозг, напитанный амфетаминами, вяло воспринимал действительность…
Чей-то голос… Далекий, ненастоящий…
Рывок за плечо. Почему-то кажется, что все тело ватное, податливое…
Его ведут под руки. Совершенно очевидно, что без поддержки он упадет. Правый глаз сам собой прищурился, чтобы более отчетливо рассмотреть все вокруг…
Двери, двери вдоль всего коридора. Сколько человек его сопровождают? Куда?
Откуда-то из глубин памяти всплыло слово «паркинсонизм», потом сверху на него наслоился термин «сомнамбула»…
Расшифровка этих понятий осталась где-то за бортом.
Зачем? Зачем?
Хуже всего то, что в происходящем не было никакого смысла — его накачали наркотиками до самых краев, страх пропал, а вместе с ним исчезло и понимание того, что же на самом деле случилось…
Сам себе он казался плывущим в какой-то теплой, вязкой жидкости, в ягодном киселе, в липком густом тумане; голоса, звучащие откуда-то издалека, застревали в этой тягучей массе, достигая его ушей практически на излете; звуки становились осязаемы, как сонные мухи, не успевающие отвернуть в сторону от мчащейся на них свернутой газеты…
Одна из дверей была стеклянная, это он понял совершенно отчетливо. Раньше он проходил только через железные — значит, что-то изменилось в его жизни; изменилось радикально и, скорее всего, бесповоротно.
В этом мире железных дверей вообще много чего случается бесповоротно — это он запомнил за два года нахождения здесь…
Два года… Два года — это срок. Срок…
Срок. Это — тюрьма. Черт возьми, он в тюрьме! Хоть что-то вспомнилось…
Сидеть два года в камере — и вдруг что-то стремительно изменилось в его жизни, зашли, схватили за руки, вывели в коридор, по пути воткнув иглу в плечо…
Почему дверь стеклянная? Так не должно быть в тюрьме — это небезопасно; по меньшей мере сквозь нее можно пройти, а по большому счету — использовать как оружие…
Мысли почему-то стали яснее. Волна амфетаминов схлынула, печень еще старается очистить организм от этой бурды.
Кажется, заметили, что его состояние изменилось, хватка ослабла. Ноги дрожат, но держат.
Комната. В ней два кресла. Похожи на те, что когда-то видел в стоматологическом кабинете. Полусидя, полулежа. Вот только на стоматологию это не похоже.
В одном из кресел находится человек. Довольно молодой мужчина, чьи руки прихвачены ремнями к подлокотникам. К голове тянутся провода… Нет, не к голове, так кажется только на первый взгляд — к шее.
Глаза человека закрыты. То ли сон, то ли другой уровень сознания. Дыхание ровное, тихое; все мышцы лица расслаблены.
Между креслами — два ряда компьютеров. Операторы сидят спинами друг к другу, уставившись каждый в свой монитор. Какие-то графики, кривые, бесконечная вереница данных…
Внезапно человек, сидящий в кресле, открывает глаза и начинает кричать. Кричать громко и безысходно, заставляя застыть на мгновенье всех присутствующих. Но чувствуется, что к таким проявлениям эмоций уже привыкли — спустя пару секунд работа возвращается в прежнее русло, лишь сам произведший эту панику получает несколько ударов и замолкает — то ли обреченно, то ли испуганно…
Вошедшего сажают в пустующее кресло и пристегивают к подлокотникам, не забывая прихватить и голову, и ноги какими-то жесткими толстыми ремнями.
Но, прежде чем захваты удерживают его в одном положении, он успевает обменяться взглядами с тем, кто сидит рядом.
И эти глаза повергают его в ужас.
В них пустота.
Потом игла вонзается в шею, возникает покалывание вблизи нее; спустя несколько секунд что-то пристегивается к вискам –металлическое, теплое, маленькое.
— Готов, — говорит ближайший к креслу оператор. И все они по очереди сообщают то же самое тому, кто стоит, возглавляя эту мрачную таинственную церемонию — к человеку в погонах с большими звездами.
Он кивает, разминает пальцы кистей, сжимая и разжимая кулаки. Его лицо на долю секунды мрачнеет, он делает шаг вперед и произносит формулу, запускающую процесс — одну и ту же все эти пять лет. Потом тот, кто пришел через стеклянную дверь, замирает в кресле с блаженной улыбкой.
А человек в другом кресле дергается, вытягиваясь в дугу, отчаянно скрипит зубами и пытается освободиться. Это у него не получается — и никогда не получится, слишком уж все надежно.
— Когда… это… кончится… — слышит офицер. Улыбаясь, он подходит к тому, кто лежит в правом кресле, приподнимает веки, всматривается в зрачки и удовлетворенно кивает.
— Доктора сюда, — машет он рукой куда-то за спину. — А этого (он кивает в сторону другого кресла) уже можете отключать…
— Принял, — сообщил оператор у одного из дальних компьютеров в тот момент, когда доктор, пытаясь нащупать пульс у неподвижно лежащего, согласно кивал офицеру. — Запись зафиксирована, заархивирована, копия отправлена в отдел дознания.
«Там есть, на что взглянуть», — думает офицер. И действительно, там всегда было, на что посмотреть…
* * * * *
Во всем этом маленьком мире, ограниченном мрачными бетонными стенами, была лишь одна вещь, которую он искренне ненавидел. ВСЕГО-НАВСЕГО ОДНА. И это несмотря на то, что в его мире гораздо больше вещей заслуживало подобного отношения.
Просто так уж получилось — он как-то свыкся и со своей комнатой, и с этой чертовой вечно горящей лампочкой в сто пятьдесят свечей, не оставляющей для тени ни малейшего шанса, и с маленьким высоко расположенным окном, закрытым темным тонированным стеклом, сквозь которое даже в самые лучшие времена нельзя было понять, день на улице или ночь, и иногда были слышны птицы и самолеты… Довольно долго он привыкал к тапочкам, которые были на два размера меньше — он иногда думал, что даже это входило в программу уничтожения личности, которая довлела сейчас над ним (да и не только сейчас, но и все последние шесть лет, что он здесь). Ужас какой-то — пальцы скрючены, бесконечные кровавые мозоли! Но и к этому он постепенно притерпелся — не мог не привыкнуть.
Первое время, когда он еще тешил себя воспоминаниями о жизни вне этой комнаты, ему приходили на ум слова известного полярника Амундсена, который говорил, что человек может привыкнуть ко всему, кроме холода. И поначалу он соглашался с этим утверждением — было чертовски холодно всегда, даже летом. Это уже потом, когда стало ясно, что он потерял счет дням, неделям и месяцам, и его биологические часы сбились окончательно и бесповоротно, что времена года существуют для него лишь в воспоминаниях о зимних праздниках, летних поездках на море и шикарных сентябрьских листопадах — только после этого он осознал, что ему уже не нужно тепло, он привык к этим вечным мурашкам на теле и бесконечному ознобу. Никакие одеяла ледяными пронизывающими ночами не могли согреть его остывшее тело — сам себе он напоминал ящерицу, ждущую восхода, который никогда не придет…
С годами пришла непонятная легкость, отрешенность от мира — и это при том, что его не оставляли в покое ни на мгновенье. Каждую секунду за ним наблюдали десятки глаз — через объективы видеокамер, через дверной глазок; поначалу он даже не мог заставить себя справлять нужду — не покидало ощущение чужого взгляда, сверлящего задницу. Однако жизнь взяла свое, он перестал замечать эти временами жужжащие под потолком моторчики камер, перестал слышать шаги охранника за дверью (хотя знал, что когда они стихают и исчезает этот противный бряцающий звук кирзовых сапог — в это время наблюдатель стоит у двери и смотрит в глазок, как любопытная до всего пакостная старуха-сплетница).
Он вообще перестал замечать ход жизни. Когда он понял, кем он стал… Нет, не так. Когда он понял, ЧТО ИЗ НЕГО СДЕЛАЛИ — он едва удержался на грани, едва не сорвался в безумие, в паранойю, провалялся под строгим надзором в мрачном, пустынном лазарете (все время, что он там лежал — он был там один, только медсестры скрашивали его одиночество, вонзая жала игл ему в вены и ягодицы). Сказать, что он хотел умереть — значит не сказать ничего.
Он мечтал повернуть свою жизнь вспять — чтобы каждый день отнимал из его жизнь двадцать четыре часа, постепенно ввергая в детство, в счастливое непонимание происходящего, туда, где далеко-далеко остались родители, школа, друзья, где не было ничего — ни этой проклятой сирены, ни уколов в шею, ни лампочки, НИЧЕГО!
Но каждую полночь он становился старше еще на один день. При этом он понятия не имел, когда же там, за окном, полночь. Где-то внутри стрелка сдвигалась еще на одно деление — и он ждал, ждал… Ждал, когда к нему снова войдут и поведут за собой.
Он не понимал, что происходит, только первые пару месяцев. Потом, поняв и оценив весь ужас своего положения, он стал бороться. Бороться так, как ему позволяло его положение. Он сопротивлялся, он отказывался, он дрался, он пытался убить себя.
Безрезультатно. Те, кто работал с ним, стали осторожнее, внимательнее, ПО-ЗВЕРИНОМУ ЗАБОТЛИВЕЕ. Ни вскрыть себе вены, ни повеситься — ничего. Разбить голову об стену у него не хватило духу — он даже представить себе не мог, что эту процедуру надо будет проделать несколько раз, чтобы уж наверняка. И он оставил свои попытки, предоставив возможность богу вершить правосудие.
Он не смирился со своим положением, нет — просто он решил ждать. Ждать столько, сколько потребуется; до тех пор, пока не умрет. А это могло случиться в любую секунду — там, в стеклянной комнате с проводами. Там умирал всегда тот, кто сидел в правом кресле, привязанный ремнями и зажатый намертво металлическими креплениями. Тот, кто сидел в левом, неизменно оставался в живых.
Он всегда возвращался из этого кресла в свою комнату под лучи яркой лампочки, ложился на кровать, закрывал глаза и отпускал грехи еще одному.
За последние пять лет и девять месяцев (сам он не знал этого срока, отмерив себе примерно шесть с половиной лет — настолько тяжким бременем была его жизнь, что он ошибался очень и очень прилично) — за это время он отправил на тот свет двести пятьдесят восемь человек. В среднем одного в неделю.
Это было число, в подсчете которого он не мог ошибиться. Каждый раз, когда острый шип вонзался куда-то в основание шеи, он слышал чью-то речь, обращенную не к нему. «Именем Российской Федерации… Согласно… Номер двести двадцать три… Привести…» А потом он вдруг видел перед собой какие-то кровавые картины, заполняющие сознание — не его, нет, чужое, того человека с другого кресла. И тогда он начинал кричать и вырываться.
И только тогда его били. Сильно били. По пяткам.
Короче, в этой жизни был только один предмет, который он искренне ненавидел.
РЕЗИНОВАЯ ДУБИНКА.
Все остальное — в том числе и себя — он просто презирал.
* * * * *
— Мне иногда кажется, что он сломается. Как обыкновенная игрушка, — произнес человек в клетчатом пиджаке, стоя спиной к своему собеседнику. Тот, в отличие от говорившего, был в форме — светло-серой, «мышиного цвета», с ярко начищенными знаками отличия и крупными звездами на погонах. — Просто в один из дней мы придем к нему — а он будет смотреть остекленевшими глазами в потолок. И причина смерти будет не установлена. Что-то вроде внезапной коронарной смерти. Сердце остановилось, не выдержав всего того, что приняло на себе в виде чертовски страшного груза — и вот мы снова у разбитого корыта…
— Статистика — вещь неумолимая, — ответил мужчина в форме. — Вы же знаете, профессор, что таких, как он, довольно много в этом мире — примерно один на несколько миллионов…
— По-вашему, это много? Вы, наверное, господин полковник, сошли с ума, если так считаете! Это означает всего лишь, что в нашей стране их примерно пять-шесть, не более того!
Профессор повернулся и посмотрел прямо в глаза собеседнику. Тот невольно сделал шаг назад — маленький, но, тем не менее, заметный. Это не укрылось от профессора.
— Чего вы смущаетесь, моего авторитета или своей глупости? — спросил он, нахмурив брови. — И не надо пытаться переубедить меня ни в чем — если его не станет, мы все здесь будем никому не нужны. И если я так и останусь профессором — то вы, скорее всего, потеряете в этой жизни все. А нас ведь разгонят за ненадобностью, неужели вы не понимаете?
— Понимаю, — кивнул полковник. — Для того я здесь — не допустить ничего из ряда вон…
— Послушайте, неужели вы такой непроходимый тупица! — закричал профессор. — Как вы не можете сообразить, что есть вещи, абсолютно не зависящие ни от вас, ни от меня!
Он сделал несколько быстрых шагов из угла в угол, размахивая руками и бормоча что-то себе под нос. Полковник следил за ним одними глазами, не поворачивая головы.
— Все, что мы здесь делаем, зависит не только от той программы, что я написал, но и от элементарной случайности! Ну не сможет он больше, не сможет! Ведь он такой — первый! И никто никогда не сможет предсказать, где у него предел!
— Я все понимаю, зря вы так реагируете на мои замечания, — извиняясь, развел руками офицер. — Но мне, и как всякому другому, хочется верить в то, что подобного никогда не случится…
— Он не робот, — продолжал убеждать профессор. — Он… Я даже не знаю, как правильно охарактеризовать то, что он делает — и это несмотря на то, что все это придумал я!
— Лишь бы он делал это хорошо, — сурово произнес полковник. — Можно даже сказать — лишь бы он это делал.
Профессор внезапно прекратил размахивать руками и пристально посмотрел на собеседника — будто наткнулся на какую-то преграду. Складывалось впечатление, что эта мысль, только что озвученная полковником, никогда не приходила ему в голову.
— Да, — хрипло ответил он самому себе. — Именно так… Лишь бы он это делал. Остальное — неважно. Когда следующий?
— Через шесть дней. Программа реабилитации уже запущена?
Профессор кивнул:
— Да, безусловно. В прошлый раз мне показалось, что он потратил довольно много… Довольно много СЕБЯ…
— Пусть ваши доктора постараются, — полковник смахнул с рукава невидимую пылинку и зачем-то погладил кобуру на поясе. — Все уже настолько привыкли к тому, что он существует, что в его смерть просто никто не поверит. Да и что это мы все о смерти?! — возмутился он своим собственным мыслям, покачал головой и вышел из комнаты, не попрощавшись.
Профессор устало опустился в кресло и посмотрел на экран монитора. Человек на экране лежал на кровати и неподвижно смотрел на яркую лампочку под потолком.
И было ясно, что ему не хочется жить.
* * * * *
Пружины противно скрипели, но он не обращал на это внимания уже давно. Закинув руки за голову, он пристально смотрел на трещины в потолке, и в его голове метались какие-то картины из прошлой жизни — то ли принадлежащие ему воспоминания, то ли попавшие в его мозги извне…
Это было хуже всего — потерять себя как личность. Он уже давно перестал различать свое и чужое, жизнь наполнилась непонятными образами, ужасами, кровью, человеческой дикостью — и лишь изредка откуда-то из неимоверных глубин всплывали лица знакомых и друзей, держались перед глазами в какой-то дрожащей розовой дымке; а потом они проваливались куда-то за порог понимания, и вновь кровь, ужас, страдания…
Пальцы сжимали простыни, глаза превращались в узкие щелочки, сквозь которые в мозг ввинчивались тонкие злые лучи лампы; губы, давно уже искусанные в кровь и превратившиеся в две сухие болезненные корки, беззвучно шевелились, исторгая из себя немые крики.
Открылась дверь. Никакой реакции. Медсестра в накрахмаленном халате осторожно приблизилась к нему, стараясь не цокать каблуками по бетонному полу. В руке — шприц и несколько спиртовых шариков.
Она нерешительно оглянулась в нескольких шагах от кровати. Охранник кивнул, вошел, встал рядом с кроватью и положил ладонь на свою дубинку. Глаза человека на кровати медленно повернулись к нему, остановились на оружии; рот скривился, тело машинально дернулось, пытаясь отползти, но тут же оставило всяческие к этому попытки. Сил не хватало даже на то, чтобы поднять руку — охранник усмехнулся, покачал головой и погладил дубинку; не один раз с ее помощью усмиряли этого непокорного человека…
— Сожмите кулак, — тихо проговорила медсестра, чья спина еще помнила сильный удар практически отправленного на тот свет ее подопечного, который после очередной процедуры оказался погруженным едва ли не в кому — после инъекции она неосторожно отвернулась от него и чуть не погибла от мощного толчка в спину; он пнул ее в спину и прокричал что-то неразборчивое, что-то о смерти. С тех пор она не входила сюда одна…
Пальцы собрались в кулак, на предплечье надулись вены; спиртовой шарик прошелся вдоль одной из них несколько раз, рука заблестела, игла аккуратно нырнула под кожу. Поршень на себя — в шприц ринулись алые завихрения, смешиваясь с лекарством; медсестра удовлетворенно провела языком по губам и медленно стала вводить раствор.
Человек на кровати переводил взгляд с охранника на нее и обратно, прислушиваясь к своим ощущениям. По вене распространилось тепло, постепенно охватившее все тело, он прикрыл глаза и постарался отключиться ото всего, что происходило с ним. Он знал, что это не снотворное, но спать захотелось неимоверно — так было всякий раз первые два-три дня после очередной процедуры.
Поначалу, несколько лет назад, его ощущения напоминали усталость после марш-броска километров на двадцать — с ног валило даже дуновение скрытого где-то в стене кондиционера. Когда стало ясно, что выйти из этого состояния без медикаментов не удастся, бригада медиков быстро сотворила ему какие-то энергетические коктейли для выхода из этого состояния, набор уколов для поддержания себя в полной готовности и некое подобие допинга, который вводился ему за час-полтора до того, как требовательная бригада в мундирах забирала его из этой опостылевшей камеры на очередную «работу».
Временами он задумывался над тем, как все это выносит его организм, как там, внутри, несчастная печень, вынужденная фильтровать все это химическое безумие — но потом понимал, что главным фильтром здесь, в этих стенах, является его мозг, ставший частью СИСТЕМЫ…
А система работала четко и слаженно. Он представлял себе, сколько накопилось на винчестерах информации, прокаченной через его еле справляющиеся с подобной нагрузкой извилины, сколько мерзости и ужаса осело в его сером веществе, как в ситечке для заварки — и никак не мог понять, кому же все-таки это нужно? Кому пришло в голову подобное действо?
Иногда он пытался заговорить с теми, кто вел его в очередной раз в кресло, кто защелкивал крепления и подключал его к сети компьютеров. Заговорить хотя бы для того, чтобы услышать их голоса — но все было безрезультатно. Либо они общались между собой только тогда, когда он впадал в свое оцепенение после очередной процедуры, либо они вообще были немы. И только голос старшего офицера был ему знаком до безумия — все эти злые циничные шутки, приказы с брызгами слюны изо рта, разговоры с подчиненными сквозь зубы и их молчаливое согласие со всем, что говорилось в их адрес. Он был всегда и всем недоволен — кроме одного.
Того, что человек в кресле слева всегда умирал. Это было смыслом его жизни. Его работой.
А человек в кресле справа был его оружием.
… Кровать противно скрипнула. Сознание постепенно возвращалось. Мушки перед глазами неприятно расцвечивали стены комнаты в какую-то глупую мозаику. Сухие губы требовали воды.
Он ухватился за спинку кровати, сел, осмотрелся. Порядок в комнате нарушал только кусочек ваты, неприятно и сильно пахнущий спиртом. Над местом укола потихоньку надувалась гематома.
Легкое головокружение постепенно уходило; он поднялся, встал возле кровати и сделал несколько осторожных шагов вдоль комнаты. Ноги слушались его плохо, под коленями что-то неприятно дергалось и трепетало, сердце так и норовило выскочить из груди.
Он знал, что не должен вставать, что потом может быть еще хуже, но так уж повелось — когда он о чем-то размышлял, он должен был ходить. Размеренность шагов вводила его в какой-то гипнотический транс, навевающий череду неспешных рассуждений…
— Я должен это все прекратить, — уверенно сказал он сам себе спустя несколько минут и несколько сотен шагов. — Но для этого я должен понять, зачем все это нужно…
Ведь на самом деле — за эти годы он так и не понял, зачем нужны эти проклятые два кресла…
* * * * *
— Сегодня на улицах как-то особенно шумно, — угрюмо произнес человек, сидящий за компьютером в комнате по соседству с той, в которой стояли два кресла. — Иногда я даже подумываю о том, чтобы остаться жить здесь…
— Никогда не мечтал жить в тюрьме, — ответил ему собеседник, занятый чем-то под ярким светом настольной лампы. Он ворошил кипу листов, в определенном порядке разложенных перед ним, выискивая какие-то одному ему известные данные. — А на улицах шумно уже шестой год — и ты это знаешь не хуже меня.
— Как же, знаю, — ответил первый и щелкнул «мышкой». — Черт, опять не сошлось…
— Пасьянс?
— Он самый. Вероятность один к трем — но что-то мне не верится. Мог бы и чаще складываться… Нет, все равно, мне кажется, что близится новая волна беспорядков.
Человек за столом оторвался от своих бумаг и поднял голову, щуря глаза от света настольной лампы.
— Не мели чушь! — резко ответил он. — За последние четыре месяца работы мы натаскали сюда столько информации, что наши стражи порядка просто не будут замечать разницы между террористом и обыкновенной букашкой. Ты там не особенно увлекайся этой карточной ерундой — лучше тщательно разберись с сегодняшним материалом и сделай подборку лучшего за последние… ну хотя бы пару недель!
Напарник хмыкнул и, отъехав в кресле на метр от компьютера, довольно произнес:
— Да уже все готово! Как ты считаешь, чего я тут в карты стал играть? Перелопатил столько этого дерьма…
Он задумался на пару минут, а потом спросил:
— Слушай, я вот подумал… Если даже у меня волосы порой дыбом встают от того, что я вижу… даже не вижу, а так, всего лишь ощущаю через сенсоры — то что же творится в душе у этого…
— Тихо ты! — вскочил из-за стола собеседник. — Есть приказ — поменьше думать, побольше делать! Никакой жалости — это наш наипервейший принцип!
— Да знаю я! Чего ты распаляешься-то, — согласно закивал в ответ напарник, возвращаясь к компьютеру. — Когда придет первая смена?
— В шесть тридцать утра. Будь любезен, приготовь двадцать сенсоров и что-нибудь покруче из твоего арсенала…
— Постараюсь.. Жалко, арабов давно не было. Там всегда есть, на что посмотреть.
Точно также думал пару часов назад их начальник.
* * * * *
Конечно же, ему стало лучше. Правда, не сразу. Спустя три дня. Наконец-то исчезла противная дрожь в коленях, перестала подкатывать к горлу тошнота, он уже с радостью протягивал медсестре руку, зная, что в шприце явно не допинг, а что-то действительно необходимое для выпотрошенного организма.
Трудно было представить, на сколько его хватит. Он уже смирился с тем, что никогда не выйдет из этих стен. Но вот с тем, что изменить ничего нельзя — с этим он согласиться не мог.
— Больше всего человека выматывают вопросы, на которые нет ответа, — бормотал он сам себе под нос, размышляя над тем, для чего же нужен он и его мозги в этом мрачном таинственном месте. — Я знаю, что человека, которого сажают в кресло рядом, связывают со мной в одну цепь при помощи компьютера…
Он машинально прикоснулся к тому месту, где на шее была вшита клемма, к которой прикладывался электрод. Попытки извлечь ее заканчивались электрошоком — это он уже проверял неоднократно. Там же рядом с клеммой было место для введения какого-то препарата, без которого вся процедура не получалась — однажды он неуловимым движением потянул мышцы шеи в сторону и отсоединил контакт в месте прикрепления толстой иглы, тянущей щупальца к бутыли с раствором.
И навсегда запомнил крик того, кто был справа. Это был единственный раз, когда он не впал в транс во время процедуры — но после нее он получил сполна.
— Во время включения цепи я прекращаю существование как личность. Все, что я помню — это беспричинный страх и звериная ненависть…
Ненависть к тому, кто был присоединен к его мозгу — все это возникало внезапно, когда один из операторов нажимал какую-то невидимую самую главную кнопку. Хотелось вскочить, взвиться к потолку, наброситься на человека в правом кресле и задушить его, сломать ему шею, вырвать глаза… И его удерживали только ремни, прижимающие руки и ноги к специальным креплениям.
Тот, кто все это придумал, предполагал подобное развитие событий и предусмотрел все.
Оставалось только ждать и надеяться на случай — на то, что называется человеческим фактором. На то, что кто-то забудет, кто-то замешкается, кто-то недоглядит, кто-то придет на работу нездоровым…
— Все, что мне надо — разомкнуть цепь событий, — уверял он сам себя. — Я должен поставить их на колени — только тогда они ответят на мои вопросы. Не в этот, так в следующий раз — но я смогу. Я должен. Иначе скоро я просто растворюсь в этой наведенной ненависти, в этом кошмаре.
За дверью прогрохотало множество шагов. Звук был внезапным, заставившим биться сердце на повышенных оборотах. Он шарахнулся к дальней стене, но постепенно понял, что это не к нему — просто мимо его комнаты прошло человек двадцать или более того в неизвестном направлении.
— Не помню что-то я такого. Куда это их всех повели?
Шаги постепенно затихли вдалеке. Вновь воцарилась тишина, которую нарушил лишь скрип пружин кровати, когда обитатель комнаты вновь опустился на нее….
* * * * *
— Он стал много разговаривать сам с собой, — сказал профессор, глядя на экран следящего монитора. — Я приказал установить в его комнате высокочувствительные микрофоны, но это не принесло успеха — он едва шевелит губами, на записи можно услышать только шипение и дыхание. Вся проблема в том, что он стал задаваться вопросом о смысле происходящего…
— Неудивительно, — сухо ответил полковник. — Спустя пять с половиной лет задумается кто угодно…
— Тут вы неправы, милейший, — отрицательно покачал головой профессор. — Поймите, все, что происходит — это работа не только программистов. Ко всему происходящему приложили руку и врачи, и биохимики, и психологи. Наш подопечный в течение всех этих лет получал лекарство, благодаря которому способность его к синтезу вопросов и ответов была снижена практически до нуля. Он вообще не должен был интересоваться происходящим…
— Как же, профессор, те моменты, в которые мы едва не лишались его или кого-нибудь из персонала? — недоуменно поднял брови полковник. — Я здесь с самого начала программы; насколько я помню, человек поднял бунт уже к концу второго месяца!
— Как мне кажется, стоит радоваться тому, что он смог зайти еще дальше и не убил никого из присутствующих на процедурах, — развел руками профессор. — А сам факт подобного поведения говорит о том, что у программы есть какой-то побочный эффект, который я не могу отловить все эти годы — она высвобождает некие зоны мозга, которые борются с нами, борются за его сознание и личность независимо от всей химии, что внедряется в его организм. Тут наука пока бессильна — все, что мы можем, так это подавить интенсивность подобных центров, но никак не выключить их полностью. Вполне возможно, что они напрямую связаны с участками мозга, без которых человек просто погибнет, с участками, ответственными за целостное сохранение личности,.
Профессор вновь взглянул в монитор, послушал шумное дыхание из динамиков, перемежающееся невнятным бормотанием, после чего сказал, ни к кому не обращаясь:
— Но с каждым разом он становится все опаснее. Где та грань, за которой он перестанет быть человеком?
— Вам виднее, уважаемый профессор, — положил ему руку на плечо полковник. — Через два дня — очередная процедура. Террорист из одной северокавказской группировки. Он в тюрьме уже около шести месяцев, получал все препараты по вашей программе. Я надеюсь, что он поможет нам. Двадцать человек из элитного спецназа уже прибыли. Он будет готов?
— Обязательно, — кивнул профессор. — Ни на секунду в этом не сомневаюсь. Если он остается в живых — я вытащу его с того света. Но я не могу дать гарантий ни на одну из последующих процедур — запас моего предвидения исчерпан.
— Будем уповать на чудеса, — тихо сказал полковник, выходя из комнаты…
* * * * *
Все, как обычно. Стандартная процедура. Он даже не пошевелился на кровати, когда открылась дверь. Двое человек с каменными лицами вошли и встали у изголовья, еще один остался в проеме. Он устало скользнул по ним глазами, хмыкнул, закинул руки за голову и расположился на кровати как можно удобнее.
Тот, что стоял в дверях, принял условия игры. Он вежливо улыбнулся и указал конвойным на подопечного. Они аккуратно взяли его за руки и довольно сильным и точным рывком вытащили из-под одеяла.
В ответ он развел руками и изобразил виноватую гримасу — под одеялом он был совершенно голым.
Этакий знак протеста. Командир группы подхватил эту дурацкую миниатюру, приблизился к обнаженному человеку, подхватил со стула возле кровати одежду, кинул.
— Благодарю.
Оделся. Посмотрел на тот кусочек коридора, который был виден в дверь — там обычно стоял кто-нибудь из медиков. Сегодня там не было никого.
Командир понял его взгляд, развел руками так же, как голый человек посреди этой комнаты пару минут назад, а потом подтолкнул в спину. Пришлось подчиниться — правда, с явной неохотой.
Конвойные встали по обе стороны, немного сзади. Вышли в коридор, осмотрелись. Никого.
— Ну, идем?
Командир кивнул и положил руку на ствол автомата. Ему не понравилось, как они сегодня забирали объект.
— Внимательнее, — коротко кинул он своим подчиненным. — Сегодня — как никогда.
Каменнолицые солдаты едва заметно кивнули, скрипнули зубы, каблуки клацнули по полу. Процессия двинулась в путь, длинный путь по каменным коридорам, лишь для виду отделанных местами пластиком.
Все было вроде бы спокойно. И только человек в окружении трех автоматчиков знал, что это не так.
Он шел уверенно, широко шагая следом за командиром конвоя, раздумывая только над одним вопросом — кто?
Остановился он почему-то на кандидатуре того, кто шел сейчас перед ним.
Вдали показались двери. Те самые стеклянные двери, за которыми была смерть.
Обычно переход от каменных джунглей к высокотехнологичному миру был резок и внезапен — из тьмы к свету, из тишины, плесени и сырости — в красоту плавных обводов машины убийства. Сегодня этого не произошло — он шел, глядя в основном себе под ноги.
Они приближались достаточно быстро. Практически у самых дверей командир поднял руку, и один из конвоиров положил руку на плечо — человек, ожидая это, сбавил шаг. За стеклом были видны ставшие уже частью обстановки ряды компьютеров с операторами за ними; между ними медленно проходил профессор, что-то объясняя на ходу.
А в дальнем конце комнаты стоял, заложив руки за спину, извечный командующий процедурой — мрачный полковник со взглядом убийцы. Собственно, он им и был.
Те, что привели его, вынули из невидимых ниш в стенах белые халаты и аккуратно надели их на себя, не выпуская из рук оружие.
— Фельдшеры, — хмыкнул человек и, не дожидаясь команды, шагнул к дверям, которые открылись сами, пропуская всех. Он сам направился к своему привычному креслу, тщательно осмотрел ремни, крепления, контакты. Полковник недоуменно поднял брови, но не издал ни звука.
— Я думаю, что сегодня будет что-то особенное. Я прав?
Профессор поднял глаза от компьютера и посмотрел на своего подопечного, после чего кивнул и ответил:
— Да, вы правы. Но, к сожалению, ваш быт это никак не разнообразит. Вы, как и всегда, будет без сознания.
— И, как и всегда, никто не ответит мне на мои вопросы?
— Нет, — в беседу вступил полковник. Он нетерпеливо подошел и подтолкнул человека к креслу. — Вы сегодня что-то уж очень разговорчивы…
— Что поделать, это проклятое существование заставит кого угодно делать глупости… — развел руками человек. — Хотя, знаете, что-то я неважно себя чувствую сегодня, вполне возможно, что мое состояние здоровья сказывается на…
— Что значит «неважно»? — практически одновременно спросили профессор и полковник. — Поподробнее, если можно…
Полковник приблизился еще на один шаг и посмотрел на профессора:
— Что-то было не так в подготовительном периоде?
— Да нет, что вы, все было стандартно. Все его показатели в норме. Что конкретно вас беспокоит?
— И быстрее отвечайте! — прикрикнул полковник. — Наше время ограничено, слишком много людей задействовано в происходящем!
Человек оперся одной рукой на кресло, погладил ненавистную кожаную спинку и произнес, прислушиваясь к своим ощущениям:
— Какая-то странная тошнота после того укола, что сделали мне сегодня утром. Профессор, вы что-то изменили в листе назначений?
Полковник напрягся:
— Мне не нужна никакая закулисная игра! Вы что, внесли самостоятельные коррективы в программу подготовки? — крикнул он на профессора.
— Упаси бог! — всплеснул руками ученый. — Я работаю на Министерство обороны, а это уже само по себе приговор! Все, как обычно! Постарайтесь поподробнее описать свое самочувствие, — обратился он к своему подопечному.
Человек скорчил несколько гримас, всем своим видом показывая, что ему очень трудно глотать, после чего погладил рукой живот и сказал?
— Черт его знает, профессор, но я вам не верю…
Ученый машинально приблизился к нему на несколько шагов.
— Я уверяю вас, милейший, что все, что вы говорите, не имеет под собой никаких оснований! Будь вы специалистом, я бы объяснил вам все на бумаге при помощи специальных терминов… Что с вами?
Человек, слушавший все это время профессора, внезапно схватился за горло. В глазах застыл ужас, ноги подкосились, он стал сползать на пол вдоль спинки кресла. Изо рта вырвался какой-то хрип, напоминавший мольбу о помощи, на губах показалась пена. Потом его вырвало…
И когда профессор рванулся к нему, чтобы подхватить за руки, он внезапно вскочил, резким движением сорвал с одного из растерявшихся конвоиров автомат и, прижав профессора к себе, приставил ему ствол к шее — благо, длина ствола позволяла это сделать.
Все замерли.
Профессор скосил глаза вниз, в лужу блевотины, и разглядел в ней ватный шарик, с помощью которого человек вызвал у себя приступ рвоты.
— Если останусь в живых, уволю к чертовой матери… — прошептал он себе под нос, но его услышали.
— Да, вы правы, профессор. Нечего разбрасываться такими вещами. А если вы не будете делать глупостей, то приказ об увольнении медсестры вы сможете подписать собственноручно.
Полковник, с трудом приходящий в себя от подобного хода событий, отметил про себя, что автоматически дал отмашку второму конвоиру не открывать огонь. Все люди в этой комнате были нужны ему живыми.
— Господа, я не прошу многого, — оглядываясь по сторонам в поисках того, кто мог бы напасть сзади, сказал человек. — Заложник — это вынужденная мера…
Операторы за компьютерами поедали его глазами, забыв об остывающем в кружках кофе.
— …Я просто хочу знать, что здесь происходит. Считайте, что я созрел для этих вопросов.
Автомат в руке придавал ему уверенности. Он сам не замечал, что давил на ствол с такой силой, что профессор застонал от боли и попытался отодвинуться. Он впервые за пять лет стал хозяином положения и хотел получить с этого максимальную выгоду.
— Вы не сможете выбраться отсюда, даже если убьете всех нас, — медленно и убедительно произнес полковник. — Система не пропустит, слишком много преград придется преодолевать, а в магазине всего тридцать патронов…
— Да, я хочу увидеть солнечный свет, — услышал он в ответ. — Очень хочу! Свет, а не эту чертову лампочку, которая вот уже много лет выплавляет мне мозги вместе с вашей адской машиной! Но прежде всего я хочу знать, за что мне все это! За что?!!
Полковник вздрогнул от этого крика. И это не укрылось от хищного взгляда поверх ствола.
— Я же ведь был таким же, как и все те, кто садится в то, левое кресло! Я так же зашел сюда, сел, меня пристегнули, подключили что-то к моей голове… Но почему я остался жив? Почему я был в том кресле?
И вдруг что-то внутри него, внутри его головы и сердца одновременно кольнуло; кольнуло так, что он понял — зря он все это спросил. ЗРЯ. И ответ его не обрадует и не успокоит.
Он оказался прав…
— ПОТОМУ ЧТО ТЫ УБИЙЦА, — опустив глаза в пол, ответил полковник. И человек внезапно понял, что это не стыд — это ненависть… А потом офицер поднял на него глаза и сделал шаг вперед:
— Мне сложно вспоминать все обстоятельства дела, приведшего тебя сюда, в кресло для смертников — слишком давно это было. Но даже того, что я могу тебе рассказать, тебе хватит, чтобы не задумываясь пустить пулю не в шею профессору, а себе в лоб. Тебе нужна эта правда?
Человек молча смотрел на полковника, перебирая пальцы на спусковом крючке, потом кивнул и облизнул пересохшие губы.
— Я ведь даже не помню своего имени, вы стерли его из моей памяти уколами и электрошоком, — внезапно сказал он полковнику. — Если мне суждено умереть здесь и сейчас — я хочу знать, кто я.
Полковник усмехнулся и повернулся к говорившему спиной. Профессор мелко дрожал всем телом, ожидая, что офицер сейчас повернется с пистолетом в руке — и не дай бог он промахнется…
Но нет, все оказалось не так. Полковник постоял к нему спиной, пощелкал пальцами, совещаясь с самим собой, а потом внезапно повернулся. Профессор почувствовал, как дернулась рука, держащая автомат — человек дал самому себе долю секунды на то, чтобы сориентироваться в ситуации и понять, что же происходит. Вид полковника без оружия успокоил его — временно, но достаточно сильно.
— Давай поговорим, — согласно кивнул офицер. — Тем более, что время у нас пока есть, правда, мало, но мы используем его с максимальной эффективностью. Итак, первое, что ты хотел узнать — кто ты? Отвечаю — ты не имеешь имени и фамилии, твои данные стерты отовсюду, где они когда-то хранились. Ты просто номер в табели…
— Не верю, — человек, названный просто «номером», прищурился. — Так не может быть.
— Может, — улыбнулся полковник. — Хотя, конечно же, когда-то у тебя было имя. Тебя звали Альберт…
Человек напрягся, пытаясь вспомнить хоть что-то, связанное с этим именем. Безрезультатно. Полковник понял это и махнул рукой:
— Даже не пытайся. Ничего у тебя в голове нет и быть не может. Все сделано очень чисто, на совесть. Никто и никогда не сможет помочь тебе вспомнить — только я да, пожалуй, еще пара человек — тех, что сделали с тобой это.
— Какие же были основания для того, чтобы лишить памяти человека — памяти обо всем дорогом для него? — поудобнее обхватив доктора, спросил тот, кого назвали Альбертом.
— Твоя биография, — ответил за полковника профессор. — От твоего дела у многих были кошмары во сне. Четырнадцать убийств, совершенных, как было указано в приговоре, «с особым цинизмом», и еще, как выяснилось потом, восемь недоказанных. Смертная казнь для тебя была всего лишь избавлением от грехов, но никак не наказанием…
— Четырнадцать? — выдохнул Альберт. — Господи, кто же я?
— И еще восемь, — уточнил полковник. — Ты — террорист из элитарного подразделения. Ты был приговорен к смертной казни в шести странах мира. Ты около пяти месяцев перед задержанием входил в десятку самых известных преступников планеты…
— Что я сделал?
— Какая разница — теперь? — пожал плечами полковник. — Ты был приговорен, ты был пойман и осужден — но повезло тебе лишь в одном. К тому времени уже во всю силу была запущена программа «Негатив». Только благодаря ей ты до сих пор жив.
— Ну, раз уж вы сказали «а», скажите и «б», — пристально глядя в глаза полковнику, произнес Альберт — при этом не забывая прижимать ствол автомата к шее профессора.
— Программа «Негатив» была предназначена изначально для снятия информации с мозга преступника и ее анализа с целью выявления нераскрытых преступлений, — ответил за офицера профессор. — Мы отрабатывали ее еще с конца двадцатого века на приговоренных к длительным срокам заключения. Постепенно у нас накопился большой опыт, мы могли точно анализировать и расшифровывать энцефалограммы и еще несколько видов излучения, снятых с мозга во время исследований.
Полковник слушал, склонив голову к плечу. Он был не уверен в том, что подобным образом можно протянуть время и освободить заложника — тем более, что, узнав правду, он просто мог сойти с ума и перестать быть тем, кем был.
Альберт немного ослабил нажим на автомат, что не укрылось от внимательного взгляда офицера. Сам же профессор не обратил на это внимания, продолжая рассказывать:
— В ходе работ у нас возник закономерный вопрос — можно ли полученные и сохраненные данные использовать как-нибудь еще, а не просто как доказательную базу. И ответ нашелся. Все это можно было вернуть обратно…
— То есть как — обратно? — удивленно спросил Альберт. Он все больше и больше становился участником разговора, а не террористом, захватившим заложника.
— Да очень просто — взять другого человека и через компьютер накачать его «негативной» информацией, почерпнутой из сознания преступника…
— Но зачем?!
— Чтобы создать аналог, — включился в разговор полковник. — Управляемый аналог террориста с мозгом, воспринимающим и помнящим всю ту информацию, что была заключена в голове преступника — но тщательным образом подкорректированную.
— Но что из этого могло получиться? — широко раскрыв глаза, спросил Альберт.
— МСТИТЕЛЬ. Идеальный мститель, — полковник подтянул к себе ногой кресло и опустился в него.
У Альберта задрожали руки, но он сумел привести себя в норму, прикусив губу. Боль отрезвила, придала сил.
— Хорошо… Хотя что же хорошего… Ладно, я все понял — сюда приходит приговоренный к смертной казни человек, его подключают к вашей компьютерной сети, выкачивает перед смертью всю информацию из серого вещества и складывают в базу данных, после чего всю эту оцифрованную ненависть вливают в чьи-то головы… Но зачем здесь я — целых пять лет?! Какой смысл во мне?
Он уже почти кричал. Полковник, стараясь оставаться спокойным, тем не менее с замиранием сердца следил за пальцами террориста, пляшущими возле спускового крючка.
— Зачем раз в неделю меня сажают рядом с такими же, как я? Почему я до сих пор жив — ведь я же был приговорен к смерти так же, как они?
Он оттолкнул от себя профессора и, когда тот упал на пол, пустил длинную очередь поверх голов всех тех, кто находился сейчас в этой комнате. Откуда-то сверху посыпались осколки пластика и стеклянная пыль от ламп дневного света.
— Не стрелять! — вскинул руку полковник, не вставая с кресла и отметив про себя, что его команда выполнена. Он прекрасно понимал, что видеокамеры, установленные в комнате, давно уже передали сигнал о нападении в подразделение внутреннего контроля, что за дверями уже стоит группа спецназа, готовая к захвату — но полковнику Альберт был нужен не только живым, но и невредимым.
— К тому времени, когда ты оказался в руках правосудия, наши исследования зашли в некий тупик, — поднявшись с пола и отряхивая халат, ответил профессор. — Существовала возможность передать информацию только одному человеку — а этого было очень и очень мало. Мы пытались клонировать эту информацию, размножать ее всеми доступными способами, но ничего не получалось. Складывалось впечатление, что все это очень и очень индивидуально, а сделать из одного преступника одного мстителя — слишком дорогое удовольствие. Если представить, во сколько обходится один такой сеанс…
— Одна такая казнь, — пристально глядя в глаза профессору, уточнил Альберт.
— Пусть будет казнь, — согласился тот. — Называйте это как угодно. Та война, что идет сейчас в мире — международный терроризм против всего человечества — оправдает любой термин… Во время вашей экзекуции мне показалась странной энцефалограмма, а точнее сказать, те ее места, что отвечали за передачу и хранение информации. Я попросил остановить и отсрочить казнь, полковник решил пойти мне навстречу…
Они переглянулись с офицером, тот в ответ покачал головой.
-… Мне пришло в голову пропустить часть информации, взятой от любого из казненных, через ваш мозг. Попробовать создать нечто вроде фильтра…
Альберт аккуратно переложил пальцы на цевье и сжал губы в тонкую полоску. Глаза прищурились в ожидании продолжения.
— Получилось кое-что иное, — ученый окончательно пришел в себя после стрельбы, засунул руки в карманы и сделал несколько шагов из стороны в сторону. Ствол неотступно следовал за ним.
— Нам удалось убить сразу двух зайцев. На тот момент нас одолела Всемирная комиссия по защите прав человека, которая очень хотела узнать, что же происходит в нашей стране, в очередной раз установившей смертную казнь за преступления, подобные вашему. Они, исповедовавшие первым принципом своей деятельности гуманность, требовали от нас гуманных методов умерщвления…
Профессор грустно усмехнулся над собственными словами и продолжил:
— Мы отправили им все медицинские данные казненных, которые неопровержимо доказывали, что все эти сволочи перед смертью не испытывали никаких мучений, а умерли совершенно спокойно и безболезненно. Все это неоднократно проверялось на подлинность, и в итоге Комиссия от нас отстала. Нам оставалось сказать спасибо вам, Альберт, за ваши поразительные способности…
— Мне? За что? Я не понимаю вас, профессор, а у меня в руках автомат! — закричал он. –Говорите так, чтобы мне не приходилось задать лишних вопросов!
— Хорошо-хорошо, — согласился профессор, кинув быстрый взгляд на полковника. Ему уже становилось невмоготу беседовать с безумным террористом под дулом автомата. Полковник не удостоил его в ответ ничем, продолжая выстукивать по подлокотнику неслышную мелодию.
— О ваших способностях мы узнали во время вашей…несостоявшейся казни, — вновь заговорил профессор. — Тогда вся наша аппаратура, приготовленная к записи данных, по непонятным причинам вышла из строя в момент подключения к вам. Как я уже говорил, вы отличались от всех виденных нами людей. Сумасшедшая мысль подключить вас к человеку, который находится в кресле, и записывать данные, прошедшие сквозь вас, пришла в голову одному из ученых, занимавшихся со мной написанием программы. Результаты превзошли все ожидания. Вы оказались не просто фильтром — вы стали усилителем…
Полковник сухо кашлянул. Ему это все чертовски не нравилось…
— Вы умудрялись не просто фильтровать данные — вы их непостижимым образом ВЫСАСЫВАЛИ из казенных, освобождая его от память от всех мерзостей, когда-либо совершенных ими — и они умирали в полнейшем блаженстве, безо всяких мук и страданий. В итоге мы получили такое количество информации, что ее стало хватать не на единицы — на десятки и сотни людей, мы стали создавать спецподразделения по борьбе с терроризмом, которые были заряжены вашей — и их — ненавистью. Только цели у них были разные…
Альберт молчал, не в силах произнести ни слова. Сколько казней прошло у него на глазах, сколько человеческого горя было пропущено через его мозги!.. И, оказывается, что он сам не сильно отличается от тех людей, которых убивали с его помощью.
— Нежный убийца… — прошептал он себе под нос. — Иглу в вену, электрод в шею, «Привести приговор в исполнение…» Сколько лет вы отмерили мне? Ведь отсрочив мой приговор, вы нарушили закон. Когда-нибудь кто-нибудь будет вынужден привести его в исполнение…
— Как только мы найдем следующего… — встал с кресла полковник. — Пока что все это под вопросом. Вы такой один. Вы спасаете мир от кошмара — разве вы не поняли этого до сих пор?
— А кто спасет от кошмара меня?! — закричал Альберт и выстрелил под ноги полковнику. — Кто?! Я пропитан этой мерзостью с головы до ног, я помню каждую смерть, прошедшую сквозь меня, я видел все слезы людей, убитых теми, кого вы казнили в этой комнате! Вы думаете, что ваши лекарства спасают меня?
Полковник молча смотрел ему в глаза. Потом протянул руку и сказал:
— Отдайте автомат. Мы должны продолжать.
Альберт бешеными глазами осматривался вокруг, словно пытался найти выход из этой ловушки с двумя креслами, потом внезапно крикнул профессору:
— А вы никогда не думали, что в головах тех, кому вы засунули весь этот ваш «негатив», сейчас зреет бомба?! Что они могут стать такими же, как я?
Профессор удивленно поднял брови:
— Все под контролем, вы не понимаете…
— Я понимаю… Я понимаю, что я такой один! — крикнул ему в лицо, внезапно приблизившись, Альберт, а потом повернул автомат и выстрелил в себя.
Короткая очередь вздернула ствол; одна пуля вошла в грудь где-то возле сердца, вторая — повыше. Он повалился на пол, выгибаясь дугой; из ран побежала кровь.
Полковник ненавидящим взглядом посмотрел ему в глаза, наклонившись к самому лицу:
— Я знал, что все это когда-то кончится. Остается надеяться, что найдутся подобные тебе — и все продолжится…
Потом он встал, быстро огляделся и крикнул:
— Ввести очередного. Этому медпомощь не оказывать, ему недолго осталось. Пока он жив — в кресло его…
Спустя несколько минут все было кончено. Два трупа в креслах застыли с блаженными улыбками на устах — Альберт отпустил грехи казненному, а потом и самому себе…
Профессор отключил труп Альберта от системы, подошел к компьютеру, который записал последние данные с умирающего, потом поднял глаза на полковника и тихо сказал:
— Жаль… Судя вот по этим графикам (он ткнул пальцем в экран) он был идеальной сволочью — во всех смыслах.
— Сколько у нас есть времени? — спросил полковник.
— Около полугода. Машины выкачали с него столько дерьма, что хватит на целую армию…
— Как он назвал себя? «Нежный убийца»? — пробуя на вкус словосочетание и подняв глаза к потолку, произнес полковник. — Профессор, а вы думаете, он ошибался?
— Насчет чего?
— Насчет бомбы в головах.
Профессор пожал плечами:
— Я проверю…
— Короче — никакой гарантии, — кивнул полковник. — Ну и черт с ним.
Он махнул рукой и вышел в коридор…
Конец.
—
Вернуться к рассказам.