АКЦИЯ УСТРАШЕНИЯ
Еще вчера, шагая по улице в магазин или выгуливая собаку, Калиниченко ощущал чье-то присутствие лишь на уровне подсознания. Он был уверен в том, что когда-нибудь его деятельность просто обязана вызвать внимание людей, чья работа как раз и заключалась в том, чтобы всячески пресекать труды Калиниченко и ему подобных. Но это была уверенность, ничем не подтвержденная — так, кто-то сказал, кто-то видел, к кому-то приходили, а еще кого-то даже куда-то вызывали. Ничего, кроме пустопорожних разговоров, напоминающих страшные рассказы на ночь в пионерских лагерях: «И тогда из шкафа вылезла черная-пречерная рука…»
А уже сегодня эти разговоры были готовы превратиться в реальность. Некто, наделенный полномочиями ломать чужие жизни, приготовился к прыжку.
Впервые Калиниченко почувствовал это посредине проспекта. Людей было как никогда много — но он почему-то сразу выделил в мельтешащей толпе двух человек; вроде бы ничем не отличающихся от других, но была в их поведении какая-то закономерность, недоступная пониманию. Это было родом из «Ералаша» — «Я понял, что они не пересекаются, но я не понял, ПОЧЕМУ они не пересекаются». Он понял, что эти люди — по его душу. Но он никак не мог понять, сколько же ему осталось.
Шаги его не стали быстрее; засунув руки в карманы, он прислушивался к шуму улиц, отмечая равномерные удары спортивной сумки по правому бедру. Ничем не отличающийся от тысяч ему подобных — город к началу осени наполнялся молодежью его возраста, так как в городе было довольно много учебных заведений, привлекающих молодых людей с зачатками интеллекта со всей области. Но почему-то те двое выделили изо всей толпы именно его — пару раз он соприкоснулся с одним из них локтем, второй внезапно остановился на секунду прямо перед носом у Калиниченко, наклонился, заслоняясь от ветра, закурил и быстро зашагал, будто стараясь убежать, но оставаясь при этом на одинаковом расстоянии.
Двадцать четыре года — не великий срок для того, чтобы проститься со спокойной жизнью и добровольно шагнуть в тюрьму. Калиниченко всегда готовил себя к тому, что в этой жизни он добьется большего, нежели тюремные нары и миска баланды. Но вот так внезапно подкатил к горлу ком страха — те двое помогут ему обрести то, чего он боялся.
— Паша, Паша… — на ходу покачав головой, он вспомнил того, благодаря кому шел сейчас по этой улице, неся в сумке свой приговор. — Чего же ты так не вовремя меня подставил…
Неподалеку в толпе кто-то чихнул на ходу. Калиниченко вздрогнул, отшатнулся в сторону, столкнувшись с несколькими человеками сразу.
— Нервы ни к черту, — выругался он спустя секунду, когда понял, в чем же дело. Жутко захотелось закурить — он подошел к ларьку, протянул мятый полтинник, попросил «Яву». И тут же почувствовал, как те двое подтянулись к нему поближе, чтобы видеть, что же здесь происходит — не передаст ли он что-нибудь продавцу или еще кому, с кем назначена здесь встреча.
Машинально сгреб сдачу, не пересчитав — да и зачем? Сигарета перекочевала из пачки в рот; Калиниченко оглянулся, ища глазами того, кто прикуривал у него перед носом — тот стоял неподалеку, делая вид, что читает афишу. Второго он не заметил, но решил, что тот тоже где-то близко.
Смелость, дурацкая и совершенно неуместная, взыграла в нем. Он решительно подошел к этому человеку, тронул за рукав. Тот вздрогнул, потом увидел улыбающееся лицо, сигарету, вопросительный взгляд — и, так же широко улыбнувшись, вытащил из кармана пальто зажигалку, чиркнул.
Калиниченко, не отрываясь, разглядывал его. И в какую-то секунду каждый из них все понял.
Один из них не вернется сегодня домой. И Калиниченко мог спорить на что угодно, что это будет именно он.
Потому что так, как посмотрел на него человек, резко перестав улыбаться — так смотрит сама смерть.
Зачем-то кивнув — не в благодарность за огонь, нет — Калиниченко отошел в сторону на пару шагов, прислонился к стене дома, затянулся. Он вспомнил, как лет пять-шесть назад, еще будучи учеником 10 класса, он с толпой ему подобных отморозков ходили в городской парк на «стрелку» с парнями из соседнего района. Человек десять-пятнадцать с одной стороны, столько же с другой, молчаливое противостояние на дистанции, с которой можно было почувствовать злое дыхание противника… А потом, по невидимому сигналу, возглавлявший «их» Фрост и «наш» Чиж подходили друг к другу на расстояние вытянутой руки и останавливались, глядя пристально в глаза.
Никто никогда не мог понять, что они хотели там увидеть, какое впечатление произвести — ибо все всегда заканчивалось одинаково, побоищем, кровью, переломанными челюстями и разбитыми носами. Но они вот так стояли и смотрели, раздувая ноздри — как быки, прежде чем ударить землю копытом и рвануться навстречу. Смотрели, не отводя глаз, сжимая и разжимая кулаки, немного приоткрыв рты и временами облизывая пересохшие то ли от злости, то ли от глубоко спрятанного страха губы. И в эти несколько секунд, максимум минуту, у каждого второго парня с любой стороны этого конфликта мелькала мысль, что они просто должны протянуть друг другу руки, пожать их, похлопать по плечу, обняться, подозвать ближайших друзей — короче, половина тех, кто приходил на «стрелки», хотели, чтобы они когда-нибудь кончились. Но другая половина жить без них не могла…
И вот, насытившись ненавистью, утопив свой страх и продемонстрировав всем своим силу и злобу, кто-то кивал — коротко, резко, не отрывая глаз. Второй делал тоже самое в ответ, принимая вызов.
И они знали, что кто-то из них сегодня может не вернуться домой.
— Бессмыслица, — шепнул Калиниченко себе под нос. — Мы тогда не понимали, для чего все это. Зачем мы били друг другу морды, зачем выкручивали руки, оставляли синяки и ссадины?.. Вот те двое, кивнув и отступив на шаг — они знали истинный смысл происходящего; но мы? Что мы делали там…
Он вдруг заметил, что человек, которому он кивнул, стоит и чего-то ждет. Калиниченко вопросительно поднял к нему глаза.
И ТОТ ТОЧНО ТАК ЖЕ, КОРОТКО И РЕЗКО, КИВНУЛ ЕМУ В ОТВЕТ.
А потом с чувством исполненного долга смешался с толпой.
— И тебе удачи, — ответил на это Калиниченко, стряхнул пепел и осмотрелся.
Людской поток не иссякал. Тысячи людей в час пик шли по своим делам, глядя под ноги и лавируя между живыми препятствиями на уровне подсознания. Они всегда жили здесь, они всегда ходили по городу, как по минному полю. И им не было никакого дела до парня с сигаретой и двух человек в пальто, неотрывно следящих за ним в расстояния в несколько метров.
Калиниченко понял, что игра идет по очень запутанным правилам. Вроде бы в открытую, никто не прячется — а если и прятались, то не так уж и сильно, словно проверяя наблюдательность подопечного. А он оказался очень и очень прозорливым, доверившись интуиции, и не прогадал.
Но при всей открытости этой игре не хватало одного — логики. Если эти ребята знают, кто он, знают, что у него в сумке — почему просто не берут его за белые рученьки и не сажают в быстро подъехавшую к тротуару черную «Волгу»? Ведь цена промаха в игре слишком высока!
— Вот я, — сказал Калиниченко, отшвыривая в сторону окурок. — Вот мои вещи, — он похлопал по сумке рукой. — Так какого черта?
Он представил, как где-то далеко — невообразимо далеко, в прошлой жизни — сидит за компьютером Павел, теребя свою замусоленную майку и неотрывно глядя в экран. Сидит и делает еще одну работу — уже не для Калиниченко, конечно, но для ему подобных… И еще кто-то может попасть под прицел внимательных злых глаз, еще кому-то коротко кивнут на улице, давая понять, что ему не повезло.
— Эх, как не вовремя, — чертыхнулся Калиниченко, с досады махнув рукой и не скрывая своего разочарования. — Хотя, как говорится, такие вещи вовремя не случаются… Короче. Я пока жив, сумка все еще при мне, эти парни не держат меня за руки — так не стоит ли подумать, как мне выполнить то, за что я получаю деньги?
Он пошарил глазами по головам плывущих мимо него озабоченных людей, не заметил тех, кто был для него опасен, потом увидел неподалеку знакомую скамейку и решил присесть — все-таки, как ему казалось, парни из этой службы не станут делать свою работу на виду у всех.
— Правда, есть одно условие, — прокомментировал свои мысли Калиниченко. — Стоит мне запустить руку в сумку, вынуть товар и протянуть его тому, кто придет ко мне на встречу — и они, как шакалы на падаль, рванут сюда, чтобы взять с поличным.
Опустившись на скамейку, он закинул ногу на ногу и достал вторую сигарету.
— Интересно, этот парень подойдет сюда еще раз, чтобы сделать последние мои минуты на свободе чуть-чуть слаще?
Никто, естественно, не подошел и не щелкнул зажигалкой. Калиниченко с сожалением посмотрел на сигарету, потом с ненавистью смял ее и бросил под ноги. Несколько голубей испуганно взлетели над людским морем, с шумом и воркованием — будто сожалея о недоклеванных крошках, которые сейчас ветер перемешивал с табаком.
И тут же из толпы возник второй сопровождающий — он словно материализовался из воздуха, встревоженный рванувшими вверх птицами. Калиниченко ухмыльнулся, а потом, вдруг поняв, что пока он здесь, среди людей, ему ничего не грозит, и махнул рукой — мол, ничего страшного, погуляй пока. Человек замер на мгновенье, слегка приподнял бровь и ухмыльнулся. Потом толпа поглотила его — как-то внезапно и неуловимо, вот только что он был здесь, и уже нет.
И Калиниченко, увидев эту легкую ухмылку, вдруг понял, на что он замахнулся. Это нельзя было назвать игрой с огнем — это было кое-что похуже. Он грозил пальцем силе, против которой у него было ничего; бравада была здесь совершенно ни к чему. Тот ответный кивок, эта поднятая бровь — у Калиниченко заныло что-то внутри, заколотилось сердце, пот выступил на висках.
Он вдруг понял, что обречен. У него было всего два выхода — самому подойти к этим людям и предложить пройти с ними, куда они сами скажут, или же… Или же попытаться бежать — и тогда его просто убьют.
Ноги сделались ледяными вмиг; страх, такой противный и всепоглощающий, пронизал его тело и подчинил душу. Он встал со скамейки, обнял сумку двумя руками и уже собрался было идти к этим двум людям в черных пальто, чтобы сдаться…
Но внезапно в нем возникло чувство, что он не все еще предпринял для собственного спасения. Далеко не все.
А ведь надо было сделать всего одну простую вещь.
Бежать так, чтобы не поймали.
Чтобы не убили.
БЕЖАТЬ БЫСТРЕЕ СМЕРТИ.
И он решительно поправил сумку на плече (внезапно почувствовав, как она ему мешает, пригибает к земле, хотя весу в ней было пару килограммов, не больше), после чего поправил легкий шарф, который выбился из-под воротника и влился в людскую реку.
В его жизни так уже бывало неоднократно — когда что-то нужно было сделать в срок и от этого зависело его благополучие. Он всегда говорил сам себе: «К назначенному сроку все сделается» — и все действительно делалось. Не сказать, чтобы само, нет — при его непосредственном участии, но, тем не менее, русское «авось» всегда соседствовало с его жизнью. А ведь мог и не успеть…
Так и сейчас. В его голове пока не родилось еще никакого четкого плана, но он был уверен — до конца проспекта пешком идти около получаса, что-нибудь придумается за это время. И он шел, временами осматривая дома по обеим сторонам дороги, вывески, двери, людей по ту сторону прозрачных витражей… До скрипа зубов завидовал сейчас им, неподвластным этим двоим неслышным и невидимым конвоирам, сопровождающим его в отдалении. В том, что они не отстают ни на шаг, сомневаться не приходилось. Один раз остановился, чтобы завязать шнурок — завязать по-настоящему, не ради того, чтобы увидеть слежку; кто-то в толпе неуклюже прошелся по его ногам, едва не свалив на асфальт — и тут же увидел, как один из них, не скрываясь, сложил руки на груди в десяти метрах и ждал…
Калиниченко шагал, прижимая сумку к животу, словно боялся, что ее могут оторвать и унести. Ощущения человека, несущего перед собой на руках атомную бомбу, перемешивались с мыслями о том, что же чувствуют шахидки за секунду до взрыва. Он всегда ненавидел этот террористический кошмар, мины, начиненные болтами, и фанатизм — но сейчас он был тем самым фанатиком, который прижимал мину к животу и раздвигал своим телом людей, словно корабль.
Он постоянно прокручивал в голове варианты — куда, куда деваться с этого широкого шумного проспекта, куда? Пару раз мелькнула надежда впрыгнуть в автобус — но он тут же представлял, как его будут вести из окна автомобиля цепкие глаза; с подобными мыслями пришлось расстаться. Потом он усталым взглядом проводил несколько такси, глядя, как в них садятся возбужденные, торопящиеся по своим делам люди. Ему дорога в машину с шашечками была заказана…
— Что-то же можно сделать!.. — сквозь зубы говорил он себе, незаметно ускоряя шаг и осаживая себя тут же — не дай бог подумают, что он хочет скрыться, могут запросто застрелить. — Должен быть хоть какой-то выход…
Он уже не надеялся на встречу. Само собой, две его «тени» понимали это, но не оставляли надежду на то, что кто-то все-таки проколется и подарит им еще одно звено цепи. Сам Калиниченко решил, что сделает все возможное, чтобы не засветить того, кто выйдет к нему через триста метров, чтобы забрать сумку.
— Сложно сказать, что я сделаю для этого, — бормотал он, продолжая мерить шагами проспект. — Пожалуй, остается только броситься под какой-нибудь проезжающий грузовик, чтобы уж наверняка… Конечно, они рванут за сумкой, постараются вытащить ее из-под колес! На кой черт им я с переломанной шеей — но вот сумка, а, вернее сказать, ее содержимое! Тут уж они постараются…
И при таком раскладе человек, вышедший на встречу, вряд ли рискнет померяться силами с теми, кто первым выскочит на дорогу, чтобы подхватить спортивную сумку «Nike» с криминальной начинкой.
Калиниченко понял, что рассуждает о самоубийстве, как о чем-то максимально вероятном в своей жизни, о чем-то близком и практически неизбежном — но в то же время он понимал, что очень хотел бы посмотреть на подобную сцену со стороны, предоставив право быть в ней главным героем кому-нибудь другому…
Другому. Какому-нибудь из тех типов в пальто.
— Вот было бы здорово, — злорадно ухмыльнулся Калиниченко. Он даже остановился на мгновенье, и глаза его дьявольски сверкнули. — Чтобы под КАМАЗ… И уже никогда никому не кивнет.
Эти парни из Службы… Трудно было представить все масштабы ее влияния. Легальная их часть была верхушкой айсберга, представляя собой некую таинственную контору, скрывающуюся под вывеской частного сыскного агентства. Все же остальное, покрытое тайной и мраком, было наполнено аурой людей в темных пальто со взглядом убийц.
Калиниченко знал о них понаслышке. Впервые он услышал о Службе полтора года назад, когда получил первое свое поручение от Павла. Тот, протягивая коробочку с двумя дисками, положил ему руку на плечо и предложил присесть на дорожку. Калиниченко опустился на какой-то перекошенный стул в прихожей, надеясь на то, что это не затянется надолго… Однако, затянулось.
Не то, чтобы Паша хотел напугать его. Скорее, это был разговор для создания абсолютно доверительной атмосферы — пусть не кажется, что где-то умалчивается правда. Безусловно, Калиниченко знал, что все, что они делают (причем он в меньшей степени, а сам Павел — едва ли не по максимуму), уголовно наказуемо. Но то, что государство ведет с ними борьбу, было абсолютно логичным и естественным — не переходи дорогу на красный свет, не воруй и тому подобное. А вот то, что у этого дела есть еще одна сторона, открылось как-то внезапно и болезненно.
Калиниченко слушал, раскрыв рот; рука поглаживала вот эту же саму сумку, чья начинка была сейчас предметом вожделения его преследователей. Каждое слово падало на благодатную почву; Калиниченко с детства был боязливым, осторожным и нерешительным, поэтому знания о всех неприятностях, что могли случиться на пути к цели, с одной стороны, подбрасывали в кровь изрядную порцию адреналина, а с другой избавляли его от множества подводных камней.
— …Предупрежден — значит, вооружен, — говорил Павел, сам даже не представляя до конца, насколько точно и буквально звучали его слова в ушах собеседника. — Поверь, не зря за эту работу мне платят очень хорошие деньги — она того стоит. И твоя, соответственно, тоже. Как у любой работы, всегда найдутся те, кому она не нравится и кому тот денежный поток, что проходит через мои, а теперь и через твои руки, очень мешает жить.
Павел тогда замолчал и в подтверждение своих слов протянул Калиниченко деньги. Несколько крупных купюр. Повисло тягостное молчание.
— Бери, — через минуту сказал Павел. — Да, ты еще не сделал свою работу. Но это плата не за нее. Это плата за страх, которым я тебя сейчас накормлю — и лишь бы тебя от него не стошнило…
Калиниченко остановился. Несколько человек, матерясь и вспоминая черта, ткнулись ему по инерции в спину, обошли с обеих сторон и тут же забыли о нем. Он вдруг понял, что идет слишком быстро и, будучи поглощен своими мыслями, может запросто вляпаться в того, кто протянет руку к сумке и скажет пароль.
На короткое время он стал островком в людской реке, которая очень быстро адаптировалась к нему и обтекала с двух сторон как нечто само собой разумеющееся, как столб или пень, которые всегда были на этом месте. Он стоял, вспоминая всю свою короткую жизнь, чувствуя напряженные взгляды преследователей и сгибаясь под их тяжестью. Захотелось курить.
Он сделал шаг в сторону и выгреб в тихое место из этого бурлящего потока. Какой-то памятник, мимо которого он ходил несколько лет, не замечая его; рядом пара скамеек, на одной две пенсионерки, другая пуста. Он сел так, чтобы не видеть никого и ничего вокруг, спиной ко всем людям, уткнувшись лицом в кустарник, лишь на половину прикрытый высохшей желтой листвой.
Сигарета казалась ему какой-то горькой пилюлей; никотин не успокаивал, а раздражал. Он крутил ее между пальцам, не в силах сосредоточиться на происходящем. Затянувшись чересчур глубоко и резко, он закашлялся. Старушки обернулись на него, укоризненно покачав головами, но он не видел их, он не видел никого, утянутый в прошлое водоворотом воспоминаний…
— …Законы жестоки, дружище, — говорил Павел, расхаживая по коридору из стороны в сторону. — Я нахожусь по ту их сторону, за которой сложно кому-либо объяснить свое предназначение — уж слишком оно выходит за рамки разрешенного. Просто не очень много людей способны оценить все то, чем я занимаюсь, уж очень специфическая тематика.
— Я представляю себе, что это за работа, — попытался вставить слово Калиниченко, стараясь делать вид, что его осведомленность помогает им стать ближе.
— Закрой рот, — безо всяких эмоций оборвал его Павел. Калиниченко смутился, закинул ногу на ногу, что делал очень редко, так как был человеком открытым для общения. — Привыкни слушать — и слышать. Я ведь мог запросто отправить тебя, не предупреждая ни о чем… Просто я очень ценю свой труд, не хотелось бы его похоронить из-за твоей нерасторопности и неосведомленности.
Он вышел куда-то, вернувшись через минуту с зажженной сигаретой и картой города.
— Ты — курьер, — сказал он, затягиваясь и глядя в потолок. — Просто курьер, ничего больше. Ни герой, несущий сумку с дипломатической почтой, ни наркодилер — ничего похожего. Ты курьер компьютерного пирата. То есть меня. Просто я — не совсем обычный… Прямо скажем, я… Короче, это неважно.
Калиниченко кивнул.
— Ну и рожа у тебя, Шарапов, — покачал головой Павел. — Ты хоть когда-нибудь в жизни слышал про Уголовный кодекс?
— Конечно. Неоднократно.
— Да? Интересно… И где же? — подойдя ближе, спросил Павел. Калиниченко вспомнил, как в девятом классе проходил по делу о краже школьного имущества, как они с родителями внимательно слушали адвоката и читали УК чуть ли перед сном и вместо обеда — и решил умолчать об этом факте. Хуже всего то, что он действительно был виноват, но штраф заплатили родители другого парня, у которого на защиту не хватило денег…
Павел отнесся тогда к молчанию Калиниченко уважительно, будто чувствуя — событие, о котором тот не хочет говорить, было не очень значительным, но оно БЫЛО и заставило изменить кое-какие взгляды на жизнь. Он приоткрыл дверь в туалет, швырнул окурок в унитаз и развернул карту города, прижав ее к стене.
— Здесь — парк, — сказал он, ткнув пальцем в большой прямоугольник. — Бывал?
Калиниченко кивнул. Парк — место для студентов святое. Несколько пивных точек, целых три бара (один из них, «Пескарь», он посещал чаще других, попивая там с друзьями лучшее в городе пиво).
— Тем лучше, — ответил на кивок Паша, провел пальцем по длинной стреле проспекта и, прихлопнув карту к стене ладонью, будто на ней сидела муха, сказал:
— Будешь идти вдоль по левой стороне. В киоске возле кинотеатра «Искра» купишь пачку «Явы». Присядешь на скамейку, выкуришь сигарету. Выкуришь обязательно до конца, окурок бросишь себе под ноги. Встанешь, пройдешь до павильона «Юнис» — это почти полкилометра, в это время можешь делать все, что заблагорассудится. У «Юниса» остановишься, поставишь сумку на землю и будешь ждать. Человеку, который подойдет к тебе и скажет «шестьсот пятьдесят мегабайт и ни одним байтом меньше», передашь пакет. Потом пройдешь еще примерно метров пятьдесят и возле бюста Достоевского позвонишь вот на этот номер (Паша протянул бумажку с цифрами)… Запомнил? Ничего не скажешь, просто позвонишь. Ну как, не сложно?
Калиниченко смотрел на него снизу вверх, прищурив глаза.
— А если…
— А если что-то будет не так, веди себя, как хочешь — это расценится, как факт слежки за тобой или любой другой нестандартной ситуации.
Калиниченко встал, поднял сумку. Повесил на плечо, устроил поудобней, погладил надпись «Найк», а потом внезапно повернулся и спросил:
— А что там, внутри?
Паша скорчил гримасу и недоверчиво посмотрел на него:
— Не ожидал… Почему-то думал, что вот ты будешь из тех, кто не спрашивает. Что-то было в тебе такое… Короче, ошибся я.
— Не в том дело, что я любопытен, нет, можно оставить мой вопрос без ответа, — Калиниченко пожал плечами. — Но мне почему-то кажется, что если бы я знал, что там, я смог бы в нужный момент изменить ситуацию…
— В смысле? — не понял Паша, да и Калиниченко тоже сообразил, что сказал как-то непонятно.
— В смысле — мог бы постоять за то, что лежит внутри. Смог бы спасти это, не оставаясь равнодушным курьером.
Павел помолчал немного, а потом сказал:
— Первый раз сходишь «в темную»…
И Калиниченко сходил. Двенадцать раз. И только потом Павел рассказал ему, что в сумке. И с тех пор он ходил курьером, четко зная, за что его могут взять.
Он не заметил, как мысли поглотили его целиком. Он превратился в соляной столб, воспоминания проносились в нем перепутанным водоворотом, он уже не в силах был восстановить хронологию событий, не в силах был заставить себя выйти из этого транса…
Что-то внезапно обожгло пальцы. Калиниченко вздрогнул и взмахнул рукой. Сигарета, дотлевшая до самых пальцев, вспорхнула над сухой листвой и исчезла вместе с ворохом мимолетных искр. Очнувшись от своих мыслей, он несколько ошалелым взглядом обвел окружающих его людей, прищурился от яркого солнечного света, который, вырвавшись на свободу из плена низких серых облаков, внезапно сделал краски дня ярче и насыщеннее.
Пенсионерки тут же сконцентрировались на нем, приняв то ли за наркомана, то ли за пьяного, зашептались, укоризненно поглядывая на него.
Калиниченко вздохнул и пожал плечами. А потом он услышал шаги.
Кто-то, не особенно таясь, походил сзади, разбрасывая носами туфель листву. Калиниченко напрягся и прижал сумку к себе. Он понимал, кто это; не мог не понять — слишком уж уверенные шаги.
Рядом с ним на скамейку опустился человек в черном пальто. Не тот, что давал прикурить — второй. Они были в чем-то похожи, как похожи все люди в черном, но черты лица у этого были еще острее. Он присел, расправив полы пальто, закинул ногу на ногу, после чего кинул взгляд на старушек. Тех как ветром сдуло…
«Ничего удивительного, — подумал Калиниченко. — Я бы тоже — бежал от этих глаз, куда только ноги бы унесли».
Тем временем человек, присевший рядом с ним, молчал, щурился от солнца и, казалось, совершенно был не заинтересован в своем соседе по скамейке. Калиниченко тихо откашлялся, осмотрелся…
— Не стоит пытаться бежать, — сказал человек, по-прежнему не глядя на него. — И не потому, что я так близко и успею остановить. Просто мне есть, что сказать вам — и, уверен, вам стоит это услышать.
Калиниченко напрягся, но пересилил в себе желание бежать без оглядки и расслабил пальцы, сжавшие ремень сумки.
— Все дело в том, что мы знаем, кто вас ждет, — укоризненно покачал головой собеседник. — Знаем уже давно. Кстати, ее видно отсюда, — он вытянул шею, стараясь увидеть кого-то на приличном расстоянии. — Во-он, смотрите…
Калиниченко тоже увидел. Она встречала курьера, где и всегда — возле «Юниса». И тут он понял, что машинально делал все так, как будто бы слежки за ним не было. Пачка «Явы», сигарета, выкуренная до конца… «Привычка, выработанная годами»!
— Ведь вы давно уже вычислили нас, — продолжал тем временем человек в черном пальто. — И, тем не менее, она не уходит — хотя, мы знаем, что к ней поступает информация о том, как вы идете. Значит, вы допустили ошибку. Помните Плейшнера? Он сказал пароль и забыл выслушать отзыв, такая досадная промашка. Бедный Штирлиц так и не узнал, что же там произлшло.
Калиниченко молчал, подавленный собственным идиотизмом.
— А ведь теперь она точно не уйдет. И это несмотря на то, что я нарушил ваше уединение — и об этом ей, наверное, уже сейчас станет известно.
— Почему? — вдруг спросил Калиниченко.
— Потому что она, эта несчастная девушка, выбрана нами как объект для акции.
— Какой акции? — шепотом спросил Калиниченко, ничего не понимая.
— Акции устрашения, — так же шепотом ответили ему.
Человек встал и медленно и неслышно отошел — совсем не так, как он приближался сюда пару минут назад. Вот он был — и нет…
Калиниченко поднялся со скамейки, ощущая тяжесть в ногах и неотрывно смотрел на девушку в розовой курточке, которая в течение последнего года произносила кодовую фразу про мегабайты. Она стояла немного в стороне от павильона, чтобы видеть вход в него; первый раз Калиниченко даже не ожидал, что это будет девушка…
Тогда, полтора года назад, он даже непроизвольно отступил от нее на пару шагов. Когда прозвучала кодовая фраза, Калиниченко не поверил — он подхватил с земли сумку и сжал ремень в кулаке. Она непонимающе уставилась на него большими карими глазами, потом быстро и практически незаметно для окружающих осмотрелась по сторонам и шепотом спросила:
— Ты чего? Ты… Все услышал?
Калиниченко кивнул, для непосвященного человека он был похож в те мгновенья на немого.
— Ну? И чего ждешь? Нам ведь даже общаться нельзя… Давай, что принес — и я пойду.
Почти минуту он боролся с ощущением нереальности происходящего, а потом вдруг осознал весь масштаб происходящего и понял, что не воспринимал все это всерьез — просто как какую-то игру вроде «Зарницы». И лишь с появлением этой девушки он проникся своей работой — ее карие глаза показали ему, что на стороне тех, кому предназначена посылка Павла, есть самые разные люди — разные и по возрасту, и по полу, и по профессии… Именно она тогда включила его в эту сеть — не Павел с его заданием. Она дала ему толчок. И отдав ей в первый раз посылку, он уже знал, что не повернет назад.
Потом он узнал у Павла, что зовут ее Ирина, что она — просто еще один курьер в большой цепи передачи информации. Она брала пакет и так же, по четкой и не требующей никаких дополнительных вопросов инструкции шла дальше. И всякий раз Калиниченко смотрел ей в спину и понимал, что чисто по-человечески хочет помочь ей донести эту ношу… Но было нельзя.
…Он вдруг увидел, что рядом с девушкой встал один из тех, в черном пальто. Встал, как ни в чем не бывало, разглядывая подходящие автобусы, будто бы выбирая, на каком ехать. Девушка автоматически отступила от него на шаг, совершенно не обращая внимания на то, кто же этот человек. Ничего удивительного, на лбу у него не было написано, что он из Службы.
Калиниченко замер, не понимая, что происходит. Ведь теперь он не смог бы подойти и передать посылку — это понимали все, кто участвовал в операции со стороны противника. Агент стоял возле курьера, полностью перед этим рассекретив себя. Зачем? Что все это значит?
Он с досады пнул ворох листвы перед собой и сжал кулаки. Он ничего не мог поделать с происходящим…
И когда Ирина вдруг покачнулась и ухватилось рукой за стоящее рядом дерево, Калиниченко с трудом подавил вскрик. Она как-то вдруг потеряла опору под собой, будто земля стала вращаться все быстрее и быстрее. Человек в черном пальто сделал вид, что не обращает внимания на происходящее, хотя в этой ситуации ему было бы проще всего протянуть ее руку, узнать, в чем дело и усадить на скамейку под навесом автобусной остановки. Но он не сделал этого.
Он повернулся к Калиниченко лицом, и хотя между ними было почти сто метров, он словно знал, что тот смотрит на него в эти секунды.
Помахав рукой, «Черный» медленно растворился в толпе людей, ринувшихся к подошедшему автобусу. Никому не было дело до девушки, которой вдруг сделалось плохо. Ирина медленно сползала по стволу к земле, не осознавая, что же произошло. Калиниченко, раскрыв рот и ловя воздух, как рыба, выброшенная на песок, в ужасе наблюдал за всем этим.
Вот она уже сидит на земле, прислонившись спиной к дереву. Руки шарят по груди, голова на безвольно болтающейся шее склонилась к плечу. Несколько попыток подняться были неудачны…
Кто-то положил руку на плечо. Калиниченко вздрогнул и отшатнулся. Второй «черный».
— Ну как? — спросил он, присаживаясь на скамейку и притягивая Калиниченко к себе сильной рукой за карман куртки. Тот не удержался, плюхнулся рядом, не сводя глаз с Ирины. Пара мужчин на остановке обратили-таки внимание на нее, подошли, один присел рядом. — Интересно?
Калиниченко вдруг почувствовал сильное душевное волнение. Где-то в груди рождался вулкан ненависти, он задышал мощно и шумно, как после забега на стометровке…
И в бок ему тут же уперся ствол пистолета.
— Не делайте глупостей, — железка ткнулась под ребро, погасив вулкан более чем наполовину. — Вы же видите, мы можем все…
— Что с ней? Что вы сделали? — не поворачивая головы, спросил Калиниченко.
— Мой напарник выстрелил в нее из пистолета с глушителем. В этой суматохе на остановке вряд ли кто обратил внимание сразу — а сейчас, я уверен, уже поздно.
Калиниченко и сам так думал, вспоминая, как Ирина опускалась на землю. Люди вокруг нее уже образовали плотное кольцо из любопытных, кто-то звонил по мобильному.
— Да вы так не переживайте за нее, подумайте лучше о себе, — предложил собеседник. Давление ствола на ребра несколько ослабло.
— Зачем вы это… — начал было Калиниченко, но ствол, снова ткнувшись в тело, заставил замолчать.
— Казнь непокорных и усмирение колеблющихся очень часто можно сочетать, это опыт десятков поколений, подтвержденный многими историческими фактами с начала времен — услышал он ответ. — Я думаю, что все происходящее произвело на вас неизгладимое впечатление.
Калиниченко угрюмо покачал головой, потом обхватил голову руками и согнулся практически пополам; в глазах потемнело, навалилась такая жуткая усталость, что захотелось упасть на усыпанную листьями землю, погрузиться в нее с головой и впасть в некое подобие спячки…
— Разрешите взглянуть, — вежливо попросил сосед по скамейке. Отказывать было глупо; Калиниченко, не глядя, расстегнул сумку и вытащил завернутый в газету пакет; протянув его просящему, он снова обхватил голову, закрыв лицо.
— Благодарю.
Газета была аккуратно развернута. Черный полиэтиленовый пакет лег на скамейку. Сотрудник Службы извлек из внутреннего кармана «Палм», вытащил из пакета горсть флеш-карт, ссыпал их все, кроме одной, обратно, оставшуюся вставил в слот.
— Знаете, я, в принципе, видел многое из этого… Поверьте мне. МНОГОЕ. Но каждый раз, когда я открываю очередной файл с… С подобного рода информацией… Меня обуревают двойственные чувства…
— Вы способны чувствовать? — сквозь плотно прижатые к лицу ладони спросил Калиниченко. — Вы, стреляющие в беззащитную девушку среди бела дня, в упор, исподтишка, вы можете что-то чувствовать?
— Поверьте, у любого человека, на какой бы работе он не находился, всегда остается способность испытывать разного рода эмоции, — прикасаясь стилусом к поверхности экрана, ответил агент Службы. — Вы просто привыкли к тому, что жизнь полярна, что ваш полюс — это верх совершенства, а противоположная сторона обречена на серое прозябание…
Калиниченко разогнул спину, задрал голову и посмотрел в серое осеннее небо. Слезы, которые так и норовили вырваться из глаз, моментально высохли, осталось только желание отомстить. Желание ПОБЕДИТЬ.
— Ну, и что же вы видите там? — спросил он, кивнув на «Палм». — Попытайтесь изменить мой взгляд на вас, на серое сообщество, служащее бездушным идеалам!..
Он был готов кричать, однако ухмылка агента сбила его воинственный настрой:
— Черт побери, мне кажется, что ваша организация выбрала на роль курьера какого-то истеричного типа… Вам бы валерьянки выпить, юноша, или корвалола. Не надо лекций, не надо цитат, ничего не надо. Я знаю, все что здесь написано, наизусть…
— Лжете! — Калиниченко повернулся к агенту всем телом. — Или… Хотя нет, постойте… Но тогда как же вы…
— Чтобы знать врага, надо знать и его идеологию. Это — единственный способ не наделать ошибок самому.
Он еще раз прошелся стилусом по поверхности экрана, что-то написал на нем, сохранил, вытащил «флешку» и бросил в пакет.
— Вы знаете, что там может быть еще?
Калиниченко замотал головой.
— Жаль. Можно было бы подискутировать, у меня сегодня какой-то творческий подъем, — агент встал, прошелся рядом с задержанным, потом остановился напротив и укоризненно спросил:
— Сотрудничать будем?
— Нет, — сразу же ответил Калиниченко.
— Подумайте, — настойчиво сказал агент и как бы невзначай оглянулся в ту сторону, где сейчас суетилась оперативная бригада. — Взвесьте все «за» и «против»…
Калиниченко нервно переплел пальцы рук, облизнулся и почувствовал, что губы сухие и обветренные. Страх высушил его и продолжал отнимать силы. Он вспомнил, как глупо и дерзко попытался принять вызов, когда понял, что его ведут — надо было сопротивляться из последних сил, пытаться скрыться, сбежать, но нет… Этот идиотский кивок, как объяснение в любви — после него деваться уже было некуда.
Он встал рядом с агентом, взглянул ему в глаза. Тот выдержал этот взгляд безо всякого труда, заставив парня отвернуться. Калиниченко покачал головой и крепко задумался.
На одной чаше весов была жизнь. Жизнь с пониманием предательства, с игрой против бывших соратников. Жизнь, в которой была убитая Ирина, подставленные и растоптанные Службой друзья и знакомые. И при этом — какая-никакая, но все-таки ЖИЗНЬ.
На другой чаше тех же самых весов была смерть.
Он стоял, не в силах представить себе эти дьявольские весы — почему-то всплывали перед глазами какие-то грубые обшарпанные лотки, которые он частенько видел на рынке, покупая картошку. Качающиеся тарелки, уравновешенные гирями, местами гнутые, местами ржавые; все это было родом откуда-то из дореволюционной России, из нищеты и разрухи… И вот на одной чаше — душа, на другой — тело. Чашки в равновесии. Но это — пока, до поры, до времени.
Лицо Ирины, исчезающее за молнией черного мешка, пробивалось сквозь эти картины размытым пятном. Калиниченко чувствовал, что где-то здесь таится ответ на вопрос о сотрудничестве; где-то по ту сторону этой смерти. Зря они сделали все это у него на глазах — лучше бы просто скрутили, вывернули карманы, вытряхнули все «флешки» на асфальт и растоптали их, пусть прилюдно, пусть дерзко и очень уж назидательно, пусть унизительно… Но зато Ирина бы осталась жива.
Ведь сказано же: «Не убий».
И решение пришло. Не зря ему пригрезились эти проклятые весы…
— Ведь сказано же: «Не убий», — повернувшись к агенту, произнес он вслух то, о чем только что подумал.
— Ай, бросьте, — отмахнулся тот. — Это все на меня не действует, проверяли…
И он, решив, что Калиниченко собрался поговорить с ним на душещипательные темы, отвлекся. Все лишь на секунду. На мгновенье. И этого было достаточно.
Парень взмахнул руками и толкнул агента. Тот споткнулся о скамейку, нелепо выгнулся и упал навзничь, хватаясь руками за воздух. Калиниченко рванулся к нему, ухватился за пистолет, который выпал из руки агента, приставил его к черному пальто и нажал на спусковой крючок.
Тугой толчок в ладонь. Агент сложился пополам и, выпучив глаза, простонал что-то нечленораздельное. Калиниченко толкнул его в лоб, заставив упасть обратно в листья, прижал другой рукой к земле. Он был уверен, что за ними сейчас пристально наблюдают, что его поступок уже проанализирован, что ответ будет если не молниеносным, то достаточно быстрым.
Но он нашел время наклониться к уху раненого и тихо сказать:
— Это действует всегда. Проверяли.
А потом он схватил со скамейки пакет, высыпал кучу «флешек» — сколько поместилось в ладонь, переложил их в карман куртки, огляделся по сторонам, увидел в ста метрах бегущего к нему человека с пистолетом.
— Давай, давай, — бесстрашно сказал он этой приближающейся фигуре, бросил оставшиеся карты в кучу листвы, выхватил из пальто лежащего агента зажигалку, поджег. Пламя моментально вспыхнуло, дым бело-синими клубами расстелился по земле, подгоняемый ветром.
Вытянув руку с пистолетом в сторону бегущего, он заставил того изменить траекторию движения, хотя стрелять не собирался. Агент пригнулся, спрятался за деревом, понял, что противник попался серьезный. Попасть с такого расстояния Калиниченко точно бы не смог; он прекрасно понимал свои возможности. И тогда он вспомнил, как Павел пару месяцев назад говорил с ним перед очередным заданием…
— …Работа наша такова, что ход событий порой трудно предугадать, — он сидел на подоконнике и курил, выпуская дым в открытую форточку. — Вот, например, ты — что бы ты предпринял, будь перед тобой угроза быть схваченным?
Калиниченко нахмурил лоб. Он, конечно, подумывал об этом иногда, но как-то не всерьез, будто на самом деле такая возможность представлялась ему призрачной.
— Ну, в первую очередь надо избавиться от пакета…
— И уничтожить весь мой труд, — выпустив струю дыма, сердито сказал Павел. — Если бы ты знал, как порой бывает сложно сделать все это, ты так не разбрасывался флэш-картами и дисками, словно мусором.
— Наверное, я не это имел в виду, — поправился Калиниченко. Он и на самом деле имел в виду совсем другое. — Каким-то образом спрятать их до лучших времен или привлечь к процессу кого-нибудь случайного, со стороны, передать на сохранение, пообещать найти потом…
— А если не найдешь?
— Вероятность того, что человек, получивший пригоршню карт с подобным содержанием, заинтересуется ими и не передаст Службе — пятьдесят на пятьдесят…
— Ошибаешься, — Павел выкинул окурок, потом посмотрел в окно и задернул штору. — Ошибаешься на порядок. Ты, похоже, идеалист.
Соскользнув с подоконника, он подошел к Калиниченко и похлопал его по плечу.
— Пойми, есть убеждения, а есть страх. И ведь те, кто хотел создать теперешний порядок, знали, как сыграть на страхе. Поверь мне, лишь один из десяти или даже меньше — смогли бы оставить флешки у себя. А уж сколько из них воспользуются информацией, которая содержится на них, не знает никто. Остается надеяться лишь на тех, кто не изменился — и не изменил. Только к ним ты всегда можешь прийти. Только к ним, ибо у них нет страха.
— Почему? Разве они не смертны? Ведь страх именно перед смертью заставляет людей быть покорными.
— Смертны все мы. Просто есть предназначение. И они следуют ему, даже если придется умереть. Поверь, я не принадлежу к их числу, я просто делаю свою работу, потому что они хорошо платят — именно поэтому я не предам их, даже если Служба даст вдвойне.
— Не понял, — недоверчиво наклонил голову Калиниченко. — Если дело в деньгах — то почему не взять в два раза больше?
Павел усмехнулся.
— Проверяешь? Небось, до сих пор обижен на меня за то, что я тебя тоже проверял? Все дело в том… Те деньги, что они заплатят мне, пойдут на венки и оркестр. Служба не идет на компромиссы, это уже проверено.
— Кем?
— Теми, чьи оркестры уже отзвучали.
Он вышел в другую комнату, вынес очередной пакет; Калиниченко положил его в сумку, встал и отправился на задание…
Сердце колотилось внутри, раскачивая тело. Переложив пальцы на стволе поудобнее, Калиниченко глушителем поворошил горящую кучу листвы, с радостью заметил в ее глубине покореженные пластиночки, выпрямился и, машинально прижав ладонью тот карман, где хранились оставшиеся карты, побежал.
Перескочив маленький заборчик возле памятника, он оказался на неширокой улице, примыкающей к проспекту. Сквозь еще не ставшее тяжелым дыхание он бормотал себе ориентиры, по которым предстояло двигаться.
Павел после того разговора не вызывал его к себе недели три, если не больше; то ли с работой не ладилось, то ли заказчики не выходили на связь. А когда условный сигнал все-таки пришел, и Калиниченко оказался снова в квартире у Паши, тот безо всяких предисловий объяснил ему, что цепь — под угрозой. Складывалось впечатление, что еще в прошлый раз он чувствовал опасность, но вот решил предупредить о ней только в тот момент, когда чувства стали более реальными и ощутимыми.
Он очень нервничал тогда, беспокойно выглядывал из-за штор, рассыпал горсть карт по полу и собирал их трясущимися пальцами. Калиниченко смотрел на него непонимающими глазами и думал о том, что очень уж скоро их игра в «Зарницу» стала похожей на Сопротивление времен Второй Мировой. А как хотелось еще поиграть…
В тот раз все обошлось. Он доставил карты Ирине, цепь в очередной раз сработала, информация ушла к заказчику. Калиниченко успокоился, но никак не мог выбросить из головы — да и не имел права –адрес, который знал теперь. Паша дал его на тот случай, если передать флешки будет некому.
Он как будто видел тогда мертвую Ирину, обхватившую дерево окровавленными руками, будто чувствовал, что страх и боль скоро придут и станут диктовать свою волю. И вот теперь, уворачиваясь от прохожих и перебегая дорогу перед отчаянно сигналящими машинами, Калиниченко думал, что Павел в те минуты был просто наделен даром предвидения.
Очередная машина клюнула носом, когда он рванул через дорогу во двор. Визг тормозов, многоэтажные матюги вдогонку. Черт с ним, главное, цел остался. Бежать, бежать!!!
Люди практически не обращали внимания на то, что у него в руке пистолет. Неотъемлемая черта больших городов — равнодушие к происходящему. Правда, временами эти самые равнодушные люди толпами окружали чьи-то растерзанные тела, чтобы вдоволь поглазеть на чужие страдания, но только не сейчас. Бегущий парень со взглядом загнанного волка их интересовал не больше, чем тараканы у соседа в доме напротив.
Где-то позади, довольно далеко, раздался очередной визг шин, впивающихся в асфальт. Преследователь тоже не особенно интересовался правилами дорожного движения, подрезая автомобили. Калиниченко боялся даже оглянуться, опасаясь того, что споткнется и потеряет драгоценные секунды. Вариант остановиться, спрятаться и выстрелить в спину приходил ему в голову, но он подгонял себя в беге, очень беспокоясь за груз, который нес сейчас. Ведь против него играл профессионал, который мог почувствовать ловушку за километр и обыграть незадачливого парня, вздумавшего сыграть со Службой в прятки.
Чья-то собака, носившаяся по двору, попыталась было рвануть за ним с громким лаем, хозяин одернул ее, вернул на место; но оскаленная пасть с капающей слюной придала Калиниченко такое ускорение, что он уже не чувствовал под собой земли. Он бежал, не замечая ни луж, ни тлеющей листвы, заботливо подожженной дворниками; он, как опытный шпион, уже когда-то проделывал эту процедуру — правда, шагом. Он изучил эту дорогу — на всякий случай, не мог не изучить. Слова Павла жгли его изнутри; он проходил этот путь, кидал взгляд на большой висячий замок с кодом, неслышно шевелил губами: «Сначала двести восемь, потом, через две секунды — пятьсот шестнадцать, потом уже там, внутри, нажать на стене вторую от верхней правой петли плитку…»
Он никогда не думал, что придется вот так — мчаться сюда, к спасению и себя, и информации, сжимая в руке пистолет, из которого только что ранил человека (а тот, возможно, уже умер…)
Он почувствовал, что устал. Дышать стало тяжелее, вот-вот в левом боку резко заколет селезенка, это он уже про себя знал, никогда в школе и институте не отличаясь физической подготовкой. Не умел он бегать на длинные дистанции, умудряясь полностью выкладываться на первых же сотнях метров и превращая остальные пару километров в мучение и издевательство над своим телом и душой преподавателя. Губы пересохли, язык грозил прилипнуть к небу, напоминая наждачную бумагу, смазанную для верности «Моментом».
Вдруг стало ясно, что самое тяжелое, что может быть в жизни — это пистолет, который внезапно обрел такой вес, что просто тянул руку, плечо, а следом и все тело к земле. Вот только расстаться с ним было чертовски трудно, ибо он придавал хоть какую-то уверенность во время этой сумасшедшей погони, оставляя надежду на выстрел, хотя бы на один.
Хотя бы себе в голову.
И Калиниченко тащил оружие в руке, стараясь поменьше размахивать им на бегу, прижав к груди и временами ослабляя хватку вспотевших пальцев.
До цели оставалось еще около двухсот метров, когда что-то обожгло ногу — несильно, но очень чувствительно, Калиниченко едва не потерял равновесие. Теплая струйка побежала по левой ноге, на брюках выступило пятно крови.
Особой боли не было, ранение оказалось касательным, но Калиниченко вдруг понял, что враг сейчас находится на расстоянии прицельного выстрела, и подготовка агента такова, что он на бегу способен этот выстрел сделать. Он продолжал бежать, понимая, что в любую секунда пуля может вонзиться ему в спину, в шею, в голову, что жизнь вот-вот закончится, и он рухнет в очередную горящую кучу листвы лицом и превратится в мерзкий обугленный шашлык…
И тогда он внезапно остановился и развернулся лицом к тому, кто только что стрелял в него.
Агент, бегущий, словно робот, держал на вытянутой руке перед собой оружие. Он был готов к такому внезапно обороту событий, поэтому выстрелил мгновенно, Калиниченко даже не успел сообразить, что произошло. Удар пришелся в грудь.
Толчок был не сильным, но очень и очень болезненным. Импульс, горячий и всепоглощающий, пронзил его насквозь, вырвав на спине кусок плоти. И когда Калиниченко вдруг понял, что воздух вырывается из ран со свистом, разбрызгивая мелкие кровавые пылинки, то автоматически ответил выстрелом на выстрел.
Глушитель сухо щелкнул. Во дворе мало кто понимал, что происходит перестрелка — все было бесшумно и загадочно. Поэтому никто из людей, что находились в этот час на улице, не понял сразу, почему человек в черном пальто, бегущий куда-то по своим делам, вдруг остановился, будто налетев на невидимую стену, и упал на клумбу, нелепо раскинув руки.
Калиниченко смотрел на это пару секунд, потом колени подкосились, и он опустился на землю, встав на четвереньки и тяжело, с кашлем и стонами, дыша. Стало немного полегче, первая боль — резкая и отключающая мозги — ушла, сменившись постоянным ощущением забитого в область сердца гвоздя. Шум в ушах нарастал, дневной свет становился зеленоватым.
— Двести восемь, пятьсот шестнадцать… — прошептал он сам себе, замотал головой и встал. Его качнуло так, что он с трудом удержался на ногах; посмотрел на лежащего в тридцати метрах агента, ухмыльнулся.
— Кто же из вас мне кивнул, а? — спросил он у самого себя. — Наверное, ты…
Он махнул пистолетом в сторону убитого, потом удивленно взглянул на ствол в руках и отшвырнул его в сторону, проводив взглядом. К людям во дворе пришло понимание происходящего, они в спешном порядке покидали двор, разбегаясь, как от прокаженного. Калиниченко это позабавило:
— Ну-ну, давайте… Вызовите милицию. Хотя ребята из Службы будут здесь раньше.
Он вдруг понял, что нечего стоять здесь, посреди двора, с дыркой в груди, теряя кровь и последние остатки разума. Надо было идти — туда, куда сказал Павел. Он, Калиниченко, перестал сегодня существовать, как звено цепи — да и сама цепь, похоже, накрылась медным тазом.
— Эх, Паша, ищи новые каналы, — произнес Калиниченко и нисколько не удивился, поняв, что не слышит своего голоса. Там, внутри, легкое превращалось в маленький кровавый мешочек, поджатый к ключице, воздуха не хватало все больше и больше.
Калиниченко повернулся и пошел туда, куда вела единственная сейчас в его жизни дорога. Он был уверен, что дойдет, потому что куча флешек в кармане придавала ему силы.
Через пару минут он увидел бомбоубежище. Огромный курган земли, насыпанный посредине пустыря, венчали вентиляционные шахты. Калиниченко подошел к дверям, оперся окровавленной рукой на створку; замок с кодом был на прежнем месте.
Он трясущимися пальцами провернул кольца сначала одни раз, потом, спустя две секунды, второй. Он чувствовал, что за ним наблюдают, только не мог понять, откуда — видеокамер нигде не было видно, да их и не могло быть.
Дужка замка клацнула и ослабла, потом сама, будто не была стальной, поползла, давая возможность открыть одну из створок. Из последних сил Калиниченко толкнул ее, вошел в темноту, прикрыл за собой и нащупал справа дверную петлю.
— Ну, где же ты, где, ну… — пальцы скользили по кафелю; внезапно одна из плиток подалась в стену.
Снаружи дужка замка вернулась на место с сухим щелчком, кольца провернулись сами, не давая случайному человеку узнать хотя бы часть кода.
Калиниченко оказался в полной темноте. Глаза сами собой закрылись, не было никакой возможности разглядеть в этом мраке хоть что-нибудь. Нашарив стену тоннеля, ведущего немного под уклоном вглубь, он прислонился к ней всем телом и медленно побрел, борясь с желанием лечь.
Иногда ему казалось, что он слышит чьи-то шаги, чьи-то голоса. Вот–вот кто-то покажется из темноты с фонариком, подхватит его за руку, отведет… Куда отведет? Что там ждет его? И кто?
Что-то изменилось в воздухе. Какой-то запах… Внезапно ноги потеряли опору. Лестница. Калиниченко нащупал первую ступеньку, шагнул и стал считать ступени вслух. На сороковой у него закружилась голова, он резко, против своего желания, сел и прислонился к стене спиной.
— Эй… — позвал он в темноту. — Хоть кто-нибудь… Я же не мог прийти сюда зря.
Тот запах, что поднимался откуда-то снизу, стал сильнее. Калиниченко пытался понять, что это такое, но сравнить было не с чем — ничего подобного он никогда не нюхал. Что-то горько-сладкое, наплывающее волнами…
Он попытался встать, но не смог. Такое впечатление, что он лишился и рук, и ног. Никакая сила не могла поднять его; он пару раз схватил ртом воздух, боль заставила застонать.
— Ведь я же не мог… Зря.
Он вытащил из кармана пару флешек, сжал их в кулаке, закусил губы и тихонько вздохнул.
… Когда внизу расцвело пятно света, Калиниченко был уже мертв. Рука с зажатыми в ней флеш-картами упала, раскрыв ладонь. Прислонившись к стене, он сидел и ждал…
Человек осторожно приблизился к нему, освещая фонариком безжизненное лицо; луч скользнул на грудь, на рану, потом наверх, отметив кровавую полосу вдоль стены.
— Прости, — шепнули губы. — Поверь, мне жаль…
Он посветил вокруг, подобрал с пол упавшие карты, потом аккуратно вытащил из кармана оставшиеся; из внутреннего кармана пиджака достал студенческий билет, прошептал про себя имя.
Присев на ступеньку рядом, человек помолчал, думая о чем-то своем; тяжкий вздох горечи завершил его раздумья. Он встал и принялся спускать вниз, туда, куда должен был отнести доставленный груз.
Запах, горько-сладкий, с каждой ступенью становился все сильнее. Человек, достигнув последней ступени, толкнул обеими руками бетонную дверь бомбоубежища и оказался в зале, освещенном десятками свечей. Несколько человек по краям зала стояли, склонив головы. На стенах были развешаны иконы, горели лампадки; голубой дым ладана, местами густой, а кое-где рассеивающий, пахнущий так сладко и горько, стелился меж колонн, упирающихся в потолок.
Человек подошел к алтарю, протянул облаченному в рясу служителю флешку. Тот вынул из-под рясы «Палм», вставил карту и глядя в экран, стал читать:
— Ныне приступих аз грешный и обремененный к Тебе, Владыце и Богу моему; не смею же взирати на небо, токмо молюся, глаголя: даждь ми, Господи, ум, да плачуся дел моих горько…
А человек, доставивший карту служителю, отошел в сторону; ему надо было поставить свечу за упокой раба божьего Сергея.
Они жили в мире, где религия была официально запрещена под страхом смертной казни, вот уже шесть лет…
КОНЕЦ
—
Вернуться к рассказам.